Невидимый человек

Позвольте мне быть с вами честным; кстати, эта задача — отнюдь не из легких. Когда человек невидим, для него проблемы добра и зла, честности и бесчестья принимают столь зыбкие очертания, что он начинает путать одно с другим, в зависимости от того, кто в это время смотрит сквозь него. Пожалуй, в данный момент я сам пытаюсь смотреть сквозь себя, и в этом есть определенный риск. Самую жгучую ненависть к себе я вызывал именно в тех случаях, когда пытался быть честным. Точнее, когда пытался — вот как сейчас — внятно изложить то, что видится мне правдой. Никто не остался доволен — даже я. И напротив, больше всего меня любили и расхваливали в тех случаях, когда я пытался «оправдать» и «обосновать» чьи-то ошибочные убеждения или же давал своим знакомым ответы, которые им хотелось услышать: неверные, абсурдные. В моем присутствии эти люди могли беседовать и соглашаться друг с другом, мир был прибит гвоздями, и им это нравилось. Но всякий раз возникала одна загвоздка: уж слишком часто мне приходилось, чтобы только потрафить им, наступать себе на горло и душить до тех пор, покуда глаза не начинали вылезать из орбит, а язык — свешиваться изо рта и болтаться, как дверь заброшенного дома на ураганном ветру. Да, доложу я вам: они радовались, а я терзался. Мне стало невмоготу соглашаться и поддакивать наперекор возражениям своего нутра, не говоря уже о мозге.

Есть, кстати, одна сфера, где чувства человека более рациональны, чем разум, и это аккурат та сфера, где его волю одновременно тянет в разные стороны. Можете иронизировать, но я теперь это знаю не понаслышке. Меня самого тянуло в разные стороны, причем дольше, чем могу припомнить. И проблема моя заключалась в том, что я всегда старался идти чьим угодно, только не своим путем. А кроме того, меня также именовали по-всякому, но никто ни разу не поинтересовался, как я именую сам себя. И вот, после многолетних попыток усвоить чужие мнения, в конце концов я взбунтовался. Я — человек невидимый. В этом качестве я прошел долгий путь, вернулся и бумерангом улетел далеко от той точки в обществе, к которой изначально стремился.

Поэтому я ушел в подвал, где впал в спячку. Отдалился от всех и вся. Но мало этого. Даже в спячке мне не сиделось на месте. Потому что, вот же дьявольщина, у человека есть разум, да-да, разум. Он не давал мне покоя. Джин, джаз и грезы — этого не хватало. Не хватало книг. Не хватало даже запоздалого осознания грубой шутки, которая толкала меня вперед. А разум вновь и вновь обращался к моему деду. И, невзирая на тот фарс, которым завершилась моя попытка поддакивания Братству, мне до сих пор не дает покоя предсмертный дедов завет… Не исключено, что дед прятал смысл своего высказывания глубже, чем я мог представить; не исключено, что меня оттолкнул его гнев, — затрудняюсь сказать. А не может ли быть такого, что он имел в виду… черт, да наверняка он имел в виду принцип, то есть необходимость утвердить принцип, на котором стоит наше государство, а не народ — во всяком случае, не те люди, что творили насилие. Рекомендовал ли он поддакивать потому, что знал: принцип сильнее, чем люди, числа, злонамеренная власть и все средства, которые используются, чтобы опорочить имя принципа? Намеревался ли он утвердить этот принцип, который они сами выдумали из хаоса и тьмы феодального прошлого и сами доводили до абсурда, нарушая и компрометируя его даже в своих порочных умах? Или же он подразумевал, что мы должны взять на себя ответственность за все перечисленное, за людей, равно как и за принцип, поскольку мы — наследники, которым надлежит руководствоваться именно этим принципом, так как никакой другой не отвечает нашим потребностям? Не ради власти, не ради оправдания, а просто потому, что мы в силу своего происхождения только с помощью этого принципа можем обрести трансцендентный опыт? Не в том ли было дело, что из всех живущих именно мы и только мы, более всех остальных, обязаны утверждать этот принцип, этот промысел, чьим именем нас жестоко унижали и приносили в жертву — не потому, что мы вечные слабаки, не потому, что мы трусы или оппортунисты, а потому, что мы были старше поколения дедов в смысле той цены, которую нам пришлось заплатить за жизнь в одной вселенной с другими, в том смысле, что другие вычерпали из нас — не целиком, но все же — человеческую алчность и ничтожность, а также — да — страх и предрассудки, которые толкали их вперед. (О да, они движутся вперед, и еще как — из кожи вон.) Или же он имел в виду, что мы должны отстаивать этот принцип, поскольку не по своей воле оказались связаны со всеми другими в этом шумном и крикливом полувидимом мире, в том мире, который рассматривается Джеком со товарищи только как благодатная почва для эксплуатации, да еще при попустительстве Нортона и иже с ним, которым надоело быть пешками в бесплодной игре «сотворение истории». Неужели дед увидел, что в угоду этим мы тоже должны поддакивать принципу, чтобы на нас не ополчились для уничтожения и нас самих, и этого принципа?