Невидимый человек

Поддакивай, чтоб добиться их смерти и прекращения рода, наставлял дед. Но черт возьми, разве не были они сами своей смертью и своим собственным уничтожением — если бы не принцип, живущий и в них, и в нас? И вот в чем ирония судьбы: не с ними ли мы были заодно и одновременно порознь, не обречены ли были на смерть, одновременную с их смертью? Но чего хочу я сам, спрашивал себя. Нет, не свободы в духе Райнхарта, и не власти этакого Джека, и даже не банальной свободы не бежать. Это понятно, но сделать следующий шаг я не сумел и потому остался в своей норе.

Я, заметьте, никого не виню за такое положение дел, но и не причитаю mea culpа[7]. Правда в том, что все мы носим часть своих терзаний внутри себя — во всяком случае, я, как человек невидимый. Я держал свои терзания при себе и долго пытался выплеснуть во внешний мир, но попытка зафиксировать их на бумаге убеждает, что они по крайней мере наполовину гнездились у меня внутри. Они снедали меня постепенно, как тот странный недуг, что поражает кое-кого из чернокожих: те у нас на глазах превращаются в альбиносов — пигмент исчезает, будто под воздействием каких-то беспощадных, невидимых лучей. Вот так годами ходишь, зная, что не совсем здоров, а потом вдруг обнаруживаешь, что ты прозрачен, как воздух. Вначале говоришь себе: это, мол, дурная шутка или же воздействие «политической ситуации». Но в глубине души начинаешь подозревать, что виноват сам, и оказываешься, нагой и трясущийся, перед миллионами глаз, которые смотрят сквозь тебя невидящим взглядом. Это и есть настоящие душевные терзания, копье в бок, протаскивание тебя за шею сквозь злобные городские толпы, великая инквизиция, объятие «железной девы», вспоротый живот с вываливающимися кишками, заход в газовую камеру, который завершается в стерильно чистой печи, только гораздо хуже, потому что жизнь твоя тупо продолжается. Но жить-то надо, и тебе остается либо пассивно тешить свои терзания, либо выжечь их и переходить к следующей несовместимой фазе.

Да, но что представляет собой эта следующая фаза? Как же часто я пытался ответить на этот вопрос! Снова и снова выбирался наверх в ее поисках. Ведь я, как почти каждый в этой стране, начинал свой путь с определенной долей оптимизма. Считал, что нужно усердно трудиться, верил в прогресс и активные действия, но теперь, побывав сперва «сторонником», а затем «противником» общества, не отношу себя ни к какому классу или уровню, хотя такая позиция идет вразрез с духом времени. Однако мой мир превратился в одну из безграничных возможностей. Ну и выражение… но, в общем-то, выражение неплохое, и обозначаемое им мировоззрение тоже, на другое переключаться не стоит; это я усвоил в подполье. Покуда какая-нибудь банда не наденет смирительную рубашку на этот мир, его определение таким и останется: возможность. Выйди за узкие рамки того, что называется реальностью, — и провалишься в пучину хаоса (спроси у Райнхарта — он там за главного) или воображения. Это я тоже усвоил в подполье, но не за счет омертвения своих чувств: я невидим, но не слеп.

Нет-нет, мир столь же конкретен, вспыльчив, злобен и возвышенно прекрасен, как раньше, просто теперь я лучше понимаю свое отношение к нему и его — ко мне. У меня за плечами долгий путь от той поры, когда, переполняемый иллюзиями, я жил публичной жизнью и пытался исходить из тезиса о том, что мир прочен, как прочны и все отношения внутри него. Теперь же я усвоил, что люди не таковы, что у жизни есть разновидности и в них — залог ее здоровья. То есть я так и остался в своей норе, потому что на поверхности растет неуемное желание подстричь всех под одну гребенку. Точь-в-точь как в моем кошмарном сне, когда Джек и его парни караулят с ножами, выискивая малейший повод меня… ну… «прижать», причем не всего меня, как в старинном танце, а — что куда опаснее — мои бубенцы.

Откуда вообще эта страсть к конформизму, если у всех на устах другое слово: разнообразие. Пусть человек сохраняет свои множественные составляющие — и у нас не будет государств-тиранов. Если они стремятся к конформизму, то почему в итоге принуждают меня, невидимого, становиться белым, хотя белый — это вообще не цвет, а отсутствие оного. Неужели я обязан стремиться к бесцветности? Нет, серьезно, без снобизма: задумайтесь, сколько потеряет этот мир, если такое произойдет? Америка соткана из множества нитей; я бы признал их все и оставил такими, как есть. «Победитель не получает ничего» — так звучит великая истина нашей страны, да, в общем, и любой другой. Жизнь существует, чтобы ее проживать, а не контролировать, и гуманность завоевывается продолжением игры перед лицом неминуемого поражения. Наша судьба — стать единым целым, но при этом множественным… Это не пророчество, а описание. Потому-то самый скверный парадокс в мире — это зрелище белых, которые избегают черноты, а сами день ото дня становятся все чернее, тогда как чернокожие мечтают о белизне, но становятся уныло-серыми. Похоже, никто из нас толком не знает, кто он есть и куда идет.