Невилл Чемберлен

Те, кто уже не ждал возвращения Невилла Чемберлена в правительство, были страшно разочарованы в сентябре 1940 года. Оставаясь лидером тори, он не мог отказаться от своей ответственности перед партией и перед страной и вновь возвратился в Кабинет и парламент, к неудовольствию многих своих коллег: «Я хотел бы продолжить работать, насколько мне будет позволено здоровьем, до конца войны. Затем я уйду из политики и попытаюсь провести остаток дней без какой-либо общественной деятельности»[595]. 12 сентября, после возвращения Невилла Чемберлена в правительство, Кэдоган, всегда с большой симпатией относившийся к нему (он считал его наименее похожим на классический образ политиков, которых характеризовал обычно самыми крепкими выражениями вроде «эти скоты»), нашел, что Чемберлен «очень похудевший и немного хилый, но, кажется, довольно хорош»[596]. Вернулся бывший премьер-министр не в самый подходящий момент. Лондон начали нещадно бомбить, сирены были похожи на крики ведьмы банши. И едва-едва расправивший старые крылья ворон, как Чемберлена продолжали называть лейбористы, снова почувствовал себя плохо.

В конце сентября он написал Галифаксу: «Увы! Я стал ненадежным человеком, как Вы, несомненно, видите. Если бы только я был физически здоров, я смог бы вынести этот постоянный «вой банши» и даже шумные ночи. Но состояние мое ухудшилось и становится все хуже, потому что эта проклятая язва, от которой я страдаю и которая, я предполагаю, в конечном счете убьет меня, проявила симптомы, которые требуют внимания каждый час. <…> Каждое утро я чувствую себя столь больным, что едва могу коснуться чего-либо до ланча»[597]. 22 сентября 1940 года после череды новых приступов Невилл Чемберлен направил прошение об отставке Уинстону Черчиллю, но тот не спешил с ним расставаться. Он подписал его отставку только 30 сентября (до этого момента у бывшего премьера сохранялась надежда, что он еще восстановится).

После этих событий в Хетфилд, где жил теперь Чемберлен, 14 октября приехал король, чтобы навестить своего первого премьер-министра. Он предложил ему титул, но тот отказался. «Я хочу умереть так же, как мой отец. Просто мистером Чемберленом»[598], — сказал он.

Ллойд Джордж, который хотел вовсе упразднить палату лордов, принял графский титул, принял его и защитник прав рабочих масс Клемент Эттли, и Стенли Болдуин, и Уинстон Черчилль в конце концов принял орден Подвязки. Но Невилл Чемберлен ни в почестях, ни в оправданиях не нуждался. Это не было показной неприязнью к аристократической системе или монархии, он даже не думал в таком аспекте. Единственной его просьбой стало разрешение просматривать бумаги Кабинета, чтобы знать, что происходит в его Империи, проклятием которой его считали и ради сохранения которой были направлены все его искренние в своем желании помочь действия.

Бывшие коллеги и друзья теперь засыпали его сочувственными письмами. Сэру Джону Саймону, своему преданному министру финансов, он писал: «Особое удовольствие доставило мне, что… <…> Вы вспомнили мои усилия по социальному развитию… <…> ведь это было надеждой на исполнение чего-то, что улучшило бы условия жизни бедных людей, которые привели меня в политику. И это служит мне некоторым удовлетворением, ведь я смог выполнить хотя бы какую-то часть своих устремлений, даже притом, что им могут бросить вызов разрушения, вызванные войной. В остальном я не сожалею ни о чем из того, что я сделал. И я не вижу, чтобы что-либо из сделанного мною было отменено. Я поэтому доволен и принимаю свою судьбу, которая так внезапно настигла меня, и только надеюсь, что мне не придется переносить мои мучения слишком долго»[599]. В этом отношении он отчаянно не хотел повторения судьбы своего великого отца, который несколько лет после разбившего его инсульта жил инвалидом.

В том же духе он писал Стенли Болдуину: «Я действительно сожалею, что выключен <из жизни> сейчас, когда чувствую себя способным выполнить намного больше задач, но физически я нетрудоспособен. Однако я принимаю это и надеюсь, что не стану слишком долго мешаться на этой земле»[600]. Лейтмотивом его последнего лета и осени было то, что он не жалеет ни об одной из сделанных им вещей. Он верил, что придет время, когда историки вынесут свой справедливый вердикт, увидев, насколько искренне он старался и работал на благо Британской империи и всего мира, а также с какими невероятными препятствиями он сталкивался на этом пути. Его совесть была чиста, он не мог упрекнуть себя ни в чем, поэтому новости о том, что он не проживет следующий год, были для него «очень полезными и воодушевляющими, для меня было бы ужасной перспективой, если бы я ждал неопределенного конца, проходя через такие ежедневные страдания. Теперь я знаю, что меня ждет, и знаю что делать, и больше не буду терзаться сомнениями и вопросами»[601].