Невинная для Лютого

Захлебнулась воспоминаниями и, глубоко задышав, постаралась успокоиться. Не время плакать. Сейчас нужно собрать все силы и защитить то, что дорого. Прижала ладони к животу, что не укрылось от быстрого взгляда Лютого.

Я отвернулась и, глядя на пробегающие за окном деревья, начала:

— Мама умерла, когда мне было шесть…

Мне было проще говорить, не видя лица Лютого, не страшась увидеть, как искажаются от ярости его губы или темнеют от боли глаза. Я знала, что рассказ о моей семье будет для него медленным вальсом босиком на стёклах, но мне нужно было поделиться с Береговым своей догадкой. Но для этого нужно разделить с ним свою боль. И страх.

— Отца будто подменили, — продолжала я. — Он стал мрачным, нелюдимым, ушёл в работу. В доме больше не было гостей, лишь деловые партнёры… Я получала всё, что хотела, кроме его общества.

Замолчала. Зачем жалуюсь? Лютому не интересно, да я не о том хотела рассказать.

— Мне трудно об этом говорить, — пересилила себя. — Шестилетний ребёнок, я тогда не понимала и половины. Но потом, со временем, кусочки пазла — слухи, обрывки разговоров, вопросы взрослых — сложились в страшную картину.

Нет, даже так больно. И очень страшно видеть в зеркале заднего вида преследующую нас тёмную машину. Я закрыла глаза и пробормотала:

— Мне сказали, что мама уехала подлечиться, но потом я поняла, что её похитили. Кто — она так и не призналась. Я помню её тихий голос. Думая, что я не слышу, она говорила отцу, что правда его уничтожит.

По щекам моим скользнули слёзы, в груди всё ныло.

— Медсестры шептались, когда полиция брала показания, пересказывали друг другу страшные подробности. Тот человек издевался над мамой, насиловал её и требовал любить. Родить ему детей. Выйти за него замуж. Возможно, когда мама узнала, что забеременела, то наглоталась таблеток от безысходности. Тому человеку пришлось отвезти её в больницу, потому что она умирала… Я в это время сидела в коридоре, уверенная, что мамочка просто болеет, слушала пересуды медсестер, не подозревая, о ком они судачат. Никому не было дела до ребенка.

Я впилась пальцами в колени. Всё это домыслы, отец ни разу не ответил на мои вопросы, злился, когда пыталась расспросить, узнать больше. А потом запирался в кабинете, и оттуда пахло алкоголем. Горло перехватило, я глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться. Надо было закончить, чтобы Лютый понял, к чему я веду.

— Мама умерла, и все пропало. Не осталось ни показаний, ни записей камер… Охранники переговаривались, что отец не нашёл ничего, чтобы доказать факт похищения и насилия, и о все равно пытался отыскать виновника и покарать его. В медицинских картах не осталось ни слова о ранах на ее теле, ни об отравлении, ни о беременности. Написано, что скоропостижно скончалась от инфаркта. А когда папа потребовал вскрытие, оказалось, что маму кремировали. Не осталось ни единой улики…

Ощущая, как ярость закручивается палящими кольцами, сжимает моё сердце, травит душу, я распахнула глаза и зло посмотрела на Лютого.

— Она не сдалась. Не смирилась. Не осталась. Предпочла сбежать в смерть. Перед этим обнять меня и папу…

Не в силах сдерживать слёзы, я отвернулась и добавила глухо:

— Я была ребёнком, но… выросла и стала так сильно похожа на маму. Может, поэтому он решил отомстить мне вместо той, что сбежала? Ведь всё началось со свадьбы.

Судорожно втянув воздух, я сжала кулаки и, глядя на свои руки, пожала плечами:

— Это безумная мысль. Но кто ещё мог так замести следы, чтобы ни деньги, ни власть папы не дали результата? А ещё Чех едва не ударил меня, когда я заикнулась о мести. Аж лицо перекосилось.

Я прикусила губу и посмотрела на приближающееся здание.

Глава 59. Лютый

Остановив машину, я сжал руль и всмотрелся в растрепанный колесами снег. Площадь была почищена плохо, кучугуры мешали проезду, комьями сбивались под стеной, где пару месяцев назад пролилась кровь Волчары, который спасал моего ребенка, рискуя своей жизнью. Я сегодня толком не успел и поздороваться с ним, а в больнице, куда мы приезжали с Линой на осмотр, поговорить почти не удавалось. Я не мог Кирсанову оставлять на других, доверял только себе.

Ребята Макса, верные и надежные, ехали позади, я видел их в зеркале сразу за машиной Чеха, но мне пришлось заранее приказать им не вмешиваться. Мент не прощает, когда идут ему наперекор.

Я смотрел на грязную кашу снега и желал убежать от Ангелины подальше. Чтобы не рухнуть перед ней на колени, чтобы не умолять простить, чтобы не вытянуть из бардачка пистолет и не позволить ей себя грохнуть, чтобы остаться для нее до конца зверем во плоти. Лютым. Ужасным. Жестоким.

Я тысячу раз думал о том, что сделал. И миллионы раз осознавал, что искупить такую вину не смогу. Только пулю в лоб и сердце на разрыв. Нет у меня выбора и после смерти Милы я знал, куда ведет меня дорога. Но не представлял, что будет настолько сложно и больно оступаться, допускать ошибки, становиться на один уровень с подонком, что уничтожил мою душу. Я стал еще хуже.