Невинность палачей

Софи Шене в это время изгибается во все стороны, черпая силы в злости, фрустрации и обиде, и эта взрывоопасная смесь полностью парализует ее способность рассуждать здраво. Ей хочется двигаться, встать, уйти, и каждое усилие, которое она прикладывает, ни к чему не ведет, отчего девушка злится еще сильнее. Она кричит, но липкая лента мешает, и получаются только отрывочные, едва слышные возгласы.

Рядом Тома Пессен наблюдает, как она пытается вернуть себе свободу действий, – это смехотворное сражение с фатальностью момента. Он прижался спиной к железному шкафу – так лежать намного удобнее. Еще один бонус, и значительный: у дверцы заостренные края. Украдкой, сильными и точными движениями, он водит веревкой, которой связаны запястья, по режущему краю железа. Это больно – каждый раз, когда удар приходится по путам, вместе с веревкой сдирается кожа.

На некотором расстоянии от них Леа Фронсак неподвижно лежит на боку. Взгляд ее остановился на настенных часах, чьи стрелки неустанно перемещаются, безразличные к ее страданиям. Даже если предположить, что Эмиль не замечал ее отсутствия, пока шел мультик, то теперь он уже полчаса как должен был закончиться. Тридцать долгих минут, на протяжении которых страх проникает в ее мысли, эмоции и тело. Румяное личико сына, мокрое от слез, вздрагивающие плечики, испуганные глазенки – эта картинка стоит у нее перед глазами, и она слышит отдающие эхом в пустой квартире рыдания, эти мольбы о помощи, на которые некому ответить. Молодая мать с трудом переводит дыхание – до такой степени тревога ее снедает, сжимает грудь, камнем давит на сердце. Убийственно жестокие слова Алин Верду бесконечно прокручиваются в голове. Эти слова она твердит себе опять и опять, и они разбиваются о стены памяти, как сбивчивая молитва, чье эхо жутким смехом уносится в бесконечность. Слова, которые вот-вот сведут ее с ума.

«Да, я тоже мать. И я бы никогда не оставила своего трехлетнего сына одного дома. Даже на пять минут».

От этого обвинения внутри у нее все сжимается, к горлу подкатывает обжигающая тошнота. Такое впечатление, что внутренности хотят заполнить собой трахею и выплеснуться наружу.

Сейчас, когда ничего не происходит и время разворачивается во всей своей неподвижной истоме, а вместе с ним – невозможность вернуться домой, Леа вольна сколько угодно представлять себе, что произойдет дальше. Узнав, какую драму пришлось пережить сыну по ее вине, Фред в ту же секунду расскажет об этом своему адвокату, а тот, в свою очередь, будет из кожи вон лезть, лишь бы доказать, что она не способна должным образом позаботиться о ребенке. Она представляет, какими аргументами будут они размахивать перед носом судьи по семейным делам: что она, Леа, неуравновешенная, безответственная… Фред потребует единоличной опеки над Эмилем, а ей предоставят право изредка его навещать. Он станет швырять ей в лицо эти жалкие крохи близости с собственным ребенком – когда и сколько захочет. Мальчика ей будут отдавать раз в две недели, на выходные, и то вряд ли позволят оставаться с ним наедине…

Четыре дня в месяц.

Иными словами – ничего.

Этого не хватит, чтобы возникли взаимоотношения, которые имели бы какое-то значение для такого маленького ребенка, как Эмиль.

Слишком мало, чтобы удовлетворить избыточное чувство, которое она к нему испытывает, и получить ответную любовь, без которой не представляет своей жизни.

Леа успела испытать разрушительное действие горя, которое каждый день, когда она не сможет прикоснуться к Эмилю, погладить, вдохнуть его запах, обнять, поцеловать, будет приходить и пожирать ее постепенно, а вскоре и вовсе затушит последнюю искру жизни.

А после – ломка, пустота, тишина. Небытие, и оно будет сопровождать ее днем и ночью – это невыносимое отсутствие, это ненавистное чувство, что она навсегда лишилась чего-то очень важного. Неизбывные сожаления поселятся в каждой мысли. Невосполнимая лакуна, которая поглотит разум. Нехватка нежности и счастья, о которой она всегда будет с болью вспоминать. Леа это чувствует, она это знает, и ей этого не пережить.

Однажды – и может, даже скоро – Фред снова женится. Другая женщина займет пустующее место в сердце ее ребенка. Женщина, которую он скоро назовет «мама».

Мысли заразные, неудобоваримые, наводящие тошноту… Леа закрывает глаза и пытается обуздать позывы к рвоте, которые бушуют в животе, в груди, в горле. От омерзения кишки выворачивает наизнанку, оно вырывается наружу иканием, и она сопротивляется, как может, этому натиску отвращения, терзающему ее изнутри. Липкая лента преграждает доступ кислороду, который мог бы нейтрализовать тошноту, становящуюся все более мучительной, – настоящей бурей внутри нее, подавить обратное движение пищи, забродившей от напряжения и тревоги, которую организм пытается исторгнуть. Она икает, кашляет и сплевывает, но клейкая лента удерживает во рту патогенные выделения ее тела, сражающегося из последних сил, лишь бы не допустить их возвращения в исходную точку…