Неволя

Но Михаил Ознобишин не собирался следовать примеру хозяина, хотя его дар был более опасен - на каждой монете имя Кильдибека, а их у него имелось около тысячи, и все из настоящего серебра. Новенькие, круглые, блестящие динары, от которых нельзя и глаз отвести, хотя не в этом заключалась для него их ценность, а в том, что они являлись воплощением его свободы, его надежды и тайной радости. Он скорее отдаст на отсечение руку, чем расстанется с ними.

Однако хранить их в таком виде - настоящее безумие, и Костка, недолго думая, предложил переплавить монеты в слитки. Это был хороший совет. За приличное вознаграждение сарайские мастера могли это сделать очень скоро. Но не так легко оказалось сыскать надежного человека. Им оказался косой мастер, бывший гератец, в прожженном кожаном фартуке, тщедушный и живой, по имени Заки. Гератец трижды отказывался, охал, закатывал глаза и изображал на своем лице смятение и даже ужас, да корысть в конце концов взяла верх, и он согласился, однако потребовал ни много ни мало, а четверть того, что получится в слитках от расплавленного серебра. Михаил вынужден был согласиться.

Когда серебряные слитки в виде коротких палочек, завернутые в тряпки, были спрятаны в углу его комнаты, в тайнике, известном, кроме него, только Костке, Михаил отправился к Нагатаю. Ему хотелось знать, сколько будет стоить его свобода.

Услышав просьбу своего векиля, Нагатай сначала удивился, а потом расстроился. Старый бек не мог взять в толк - чем Озноби у него плохо, чего ему не хватает? Уж и без того он, кажется, имеет все, что нужно, управляет хозяйством, как желает; идет, едет, куда хочет; нет за ним присмотра, не требуют от него отчета в своих действиях, кроме того, о чем он сам пожелает сказать; всем он распоряжается, будто бы своим, и для него, Нагатая, он уже давно не раб, а как сын родной, потому что он любит и доверяет ему. Так зачем же, спрашивается, покидать его, старого и беспомощного? Что он, Нагатай, будет без него делать?

- Ты подумал, на кого останется все это? Нет. Ты уж погоди... вот умру - и езжай, куда хочешь. На Русь ли, в Индию ли, в Хорезм... А теперь, - со вздохом сожаления сказал бек, - сколько ни проси, каких денег ни сули - я не соглашусь.

Михаил не стал настаивать. Он знал бека: хотя тот проявлял порой слабость духа, откровенно трусил и терзался от всевозможных страхов, однако, случалось, проявлял такое завидное упрямство, был так тверд в своем решении, что ничто не могло его поколебать. Эта черта характера Нагатая, вызывавшая у Михаила чувство уважения, теперь глубоко его огорчила.

Спустя три дня, проходя по двору, Михаил встретил Большого Петра. По растерянному и немного смущенному виду мужика Ознобишин догадался, что тот хочет с ним поговорить.

Недовольно поджимая губы, хмурясь, так как был не в духе, Михаил буркнул:

- Что тебе?

Большой Петр, теребя в руках шапку, спросил:

- Слыхали мы, Михал Авдевич, что на Русь ты собралси...

Его серые маленькие глаза пытливо и со страхом смотрели на Ознобишина из-под лохматых бровей.

- А тебе кака забота, Петро?

- Как же... без тебя-то? Да неужто басурман сдержит слово? Даст вольную? Да ни в жизнь нам не дождаться вольной! - почти в отчаянии воскликнул Большой Петр.

"А ведь и вправду, - подумал Михаил. - Не отпустит Нагатай. Вот ведь какое дело! Упрется что баран - и все тут! Подход к нему нужен, особый уговор. Без меня никто этого не сделает".

А Петру сказал, все ещё хмурясь и не глядя на него:

- Не беспокойсь. Ищо не еду. Тута без меня, гляжу, даже шелудивая собака ступить не может.

Он сплюнул от досады под ноги и горько усмехнулся. Обидно стало, что он не добыл своего счастья, но одновременно и лестно, что для других оказался таким нужным человеком. Это поднимало его в собственных глазах и помогало побороть в себе отчаяние малодушных, всегда считавших, что им хуже, чем другим.

Петр засмеялся, от радости глаза его заблестели. Он отступил, комкая шапку, затем надвинул её на седую голову.

- Вот и славно, Михал Авдевич. Это я робяткам зараз перескажу. Как же... радость-то кака...

И рослый добряк, прослезившись, как женщина, бросился бежать прочь.

Глава двадцать седьмая

Бабиджа с молодой беременной женой вернулся в свой городской дом в начале зимы. Михаил узнал об этом от Нагатай-бека, который распорядился почаще посылать к Бабидже мальчика Надира и справляться о здоровье дочери.

И мальчишка каждое утро уезжал на гнедой кобыле, а к вечеру возвращался с сообщением, что дочь бека здорова или немного занемогла. При этом он сообщал все подробности о её самочувствии, передаваемые ему Фатимой, а Нагатай слушал, покачивал головой и сокрушенно вздыхал. По подсчетам женщин, Джани должна разрешиться от бремени где-то в апреле месяце, и хотя до этого было ещё далеко, бек волновался.