Невольники чести

Граф Толстой проснулся первым от одновременного желания утолить сухость во рту и опорожнить измученный вчерашними излишествами желудок. Прислушался к хриплому дыханию соседей. Ох уж это убожество русских изб — в одной тесной горенке пришлось ютиться и самому Федору Ивановичу, и майору Фридерице — его вчерашнему собутыльнику, и титулярному советнику Брыкину, в их затянувшемся кунштюке участия не принимавшему, но осчастливившему приятелей этим углом. Именно Брыкин и умудрился снять сию квартиру для честной компании и, как оказалось, действительно осчастливил. Изб в поселении, способных вместить всех желающих, было явно недостаточно, так что большая часть флотских офицеров принуждена была остаться в тесных каютках «Надежды». Тем же, кто все-таки перебрался на берег, достались для расквартирования одни бараки, из коих постоянных обитателей — солдат и промышленных — переселили в шалаши и землянки. В наследство бывшие постояльцы оставили морякам полчища клопов и вшей. Посему рискнувшие поселиться под барачною крышей офицеры с завистью поглядывали на членов посольской миссии, имеющих более комфортное жилье.

Впрочем, сие обстоятельство, в иной день породившее бы у Толстого чувство превосходства, ничуть не улучшило настроения графа нынешним утром. «Черт бы побрал эту пьянку!» — Федор Иванович ощупью нашел стоявший на столе жбан с квасом, отхлебнул теплого, показавшегося безвкусным питья и, поддав плечом скособоченную дверь, вышел на двор.

Спустя несколько минут, когда квас, попав, как говорят опытные питухи, «на старые дрожжи», ударил в голову, граф присел на завалинку, сжал ладонями виски, силясь восстановить в памяти события вчерашнего вечера.

С чего это он так набрался? Ужели потому, что повстречался с Лизанькой Федоровой, московской барышней, из-за коей поссорился со своим приятелем Нарышкиным (упокой, Господи, его душу!)? Или же тут более тонкие и сложные материи замешаны? Скажем, запоздалое раскаяние за проявленное им, гвардейским офицером, малодушие во время суда, учиненного властолюбивым Крузенштерном над посланником Резановым? Или повинен во вчерашней вакханалии промелькнувший недавно перед графским взором беглый холоп Аброська Плотников?

Граф мотнул всклоченной головой — такие раздумья не для похмельного утра… И все же что сподвигло его на столь усердное служение Бахусу? И первое, и второе, и третье! И конечно же, не последнюю роль сыграло пари, заключенное поручиком с майором Фридерице. Пари, выигрыш в коем нынче на больную, но все же протрезвевшую голову показался Федору Ивановичу очень проблематичным. Ах, если бы этот спор случился два года назад. Пари, несомненно, увенчалось бы его победой, несмотря на гибель жениха Лизы, стрелявшегося с ним, и невзирая на все сплетни, их поединок окружавшие…

Да, и в Москве, и в северной столице в те дни наперебой говорили об этой дуэли, отзываясь нелицеприятно о нем, Толстом. Но он перед светом и своей совестью чист! Ни одно из уложений дуэльного кодекса нарушено не было — он «распял» Нарышкина строго по правилам. А то, что доля победителя досталась ему, а не противнику, так сие — дело случая и воинского мастерства! К тому же не граф, а именно Нарышкин затеял ссору. Федор Иванович и сейчас до мельчайших подробностей помнит, как это было…

…Их полк квартировал тогда в Парголове. Под вечер несколько офицеров-преображенцев сошлись у Толстого за карточным столом. Граф держал банк в гальбе-цвельфе. В избе, не в пример той, где пришлось остановиться здесь, на Камчатке, — просторной и чистой, — было жарко, и многие гости по предложению хозяина сняли мундиры. Покупая карту, Нарышкин, сидевший напротив графа, сказал Толстому: «Дай туза!» Поручик положил свои карты, засучил рукава рубахи и, сжав кулаки, отпарировал: «Изволь!» Окружающих развеселила эта грубоватая шутка, основанная на игре слов, но засмеялись они незло, знали, что Нарышкин и Толстой близкие товарищи и ерничество в их кругу — вещь обычная… Кое-кто даже надеялся на такой же ответный каламбур Нарышкина. Однако вышло по-другому. Алексей бросил карты в лицо графу, вскочил из-за стола и со словами: «Постой же, я ужо дам тебе туза!» — выскочил из комнаты.

Однополчане приложили тогда все средства для их примирения и даже убедили (во что теперь сам граф верит с трудом!) взбешенного Толстого написать письменное извинение Нарышкину. Но жених Лизы Федоровой оставался непреклонен и хотел непременно стреляться, ссылаясь на то, что от любого другого он подобное извинение принял бы безоговорочно и сам бы посмеялся над шуткой, но от человека, известного своей скандальной репутацией, привыкшего властвовать над другими страхом, он, Нарышкин, не стерпит никакого неприличного слова.

Конечно, Федор Иванович понимал, что за всем этим стоит разочарование в любви и оскорбление, нанесенное молодому человеку его невестой, отдавшей предпочтение Толстому. Но в условиях, когда Нарышкин не забирал свой вызов, у графа не было иного выхода, как драться. Он, впрочем, до последнего момента надеялся, что Алексей одумается.