Невозможные жизни Греты Уэллс

Однако для откровенного разговора на эту тему пришлось бы разорвать все стежки, которыми мы заштопали наш брак. Пришлось бы открыто обсуждать и секс, и любовь, и горе, и унижение, и желание, и все прочее в этом духе. Перед нами должно было лежать разъятое человеческое сердце, со всеми пружинами и шестеренками. Мне хотелось поговорить об этом, но время было неподходящее. Слишком поздно для выяснения отношений: пусть все пока остается как есть.

– Хочу убедиться, что у тебя есть все необходимое, – сказала я.

Так происходит при расставании, когда следует все сказать, но ничто уже не разрушит заклятия, не распутает того, что сплеталось часами. И вот я смотрела на него, вспоминая, что купила ему по совету миссис Грин. Одежная щетка из щетины с ручкой, пришитой стежками внакидку; перчатки из овчины; трубка для урагана, не гаснущая на ветру, и такая же зажигалка; несколько пар теплых английских носков; набор для письма в футляре из свиной кожи; так называемый полевой фонарь: ручной фонарик с зеркальной крышкой для бритья в темноте, чтения в палатке и передачи закодированных сообщений. Теперь я могу сказать, что набор выглядел по-дурацки. Но это было все, что мы придумали – старая дева шведского происхождения и путешественница во времени, не знавшая своей истории.

– Думаю, я готов, – сказал он, сделав последний глоток и поставив стакан на стол.

На самом деле было уже слишком поздно. Он уезжал через несколько дней, а у меня планировалась двенадцатая процедура. Я тоже уезжала. Он не знал, что это было прощание.

– Нам надо немного поспать, – сказал он. – Завтрашний день будет долгим, мне надо разобраться со всеми делами.

– Конечно.

– Алан позвонит. Завтра мы будем знать больше.

– Надеюсь.

Он долго смотрел на меня, явно желая сказать что-то еще, и тут, конечно, зазвонил телефон. Он не сразу взял трубку. Слова, которые просились наружу, были слишком важными, чтобы отказаться от них, – но только не в этой жизни, рассчитанной по минутам. Я встала. Телефон зазвонил снова. Я услышала, как Фи заворочался в своей спальне. Натан стоял, положив руку на перила и сжав губы.

Я сказала:

– Может, это Алан.

Он кивнул. Телефон зазвонил снова.

– А может, пациент, – заметил он. – Почему бы тебе не прилечь? Я скоро.

Я пошла в спальню и придала себе тот же облик, что и при моем первом пробуждении здесь: кремовая ночная рубашка, длинные, тщательно расчесанные волосы. Входная дверь открылась и закрылась: он снова вышел. Я легла на кровать. У меня оставалась последняя ночь здесь, вместе с ним. Я знала, что перемещусь, как только закрою глаза, ощущала дуновение холодного ветра, проникавшего сквозь щели вокруг маленькой двери. Через несколько мгновений дверь откроется и меня сдует. Но я не позволяла себе заснуть. Прошло чуть больше часа, прежде чем я услышала, как он входит в дом. Знакомый звук – он вешает пальто и шляпу. Шаги в коридоре – не такие, как всегда: неуверенные, неровные.

Я вышла в коридор и увидела полоску света под дверью в ванную. Было слышно, как он там споткнулся.

– Дорогой! – крикнула я, и звуки прекратились. – Дорогой, это ты? У тебя все в порядке?

– Все хорошо! – крикнул он.

Я видела свою сумочку, лежавшую на обычном месте – на подзеркальнике, прямо под шляпой, что висела на крючке. Казалось, эти вещи говорят о нас все. Шляпка, сумочка. Луна, гора. Он сказал, что устал и примет ванну, что беспокоиться не о чем.

– Может, мне войти?

Нет, входить не стоит. Щелчок замка, шум льющейся воды. Только муж мог не знать, что замок уже давно сломался. Я подкралась по коридору к ванной, мимо полок со стеклянными и глиняными фигурками животных, с выстроенными в рядок ягнятами. Затем я приложила ухо к старой двери, которую покрывала белая краска, неизменная во все времена. Вода ревела, как тигр, но за этим шумом любой, кто захотел бы, услышал бы его. Отчаянные, почти нечеловеческие рыдания разбитого сердца.

Все это уже было: в этом же доме, в это же время суток. Отчетливо вспоминалось, как я сижу в кресле с книгой, а на медленном огне варится суп из белой фасоли. Вспоминалось его лицо – он вошел с таким видом, будто стал свидетелем убийства. Капли, сверкавшие на его бороде. Его плач – он рыдал, как мальчишка. Скрипки, кружившиеся вокруг него. И я – в кресле, с книгой, – и большая латунная лампа, что отбрасывала золотой круг на мои колени. И мое желание рассказать ему о своей обиде, своей боли, своей благодарности. И то, как я не пошла к нему. Все это уже было раньше, от и до.

Неужели мне придется переживать все трижды?