Невозвратные дали. Дневники путешествий

И когда (все ритмично в душе, в дне, в ночи, в вечере, в утре, все таинственно подвержено некому музыкальному ритму) нам улыбаются синие Андреины и темные Валерикины глаза — вдруг день раскрывается еще раз — во внезапную доброту, в qu'importe[110], через несколько часов мы уедем, через год — Бог весть где мы будем (и будем ли?..), и солнце, дрогнув, заянтарилось сильнее — наши мальчики, верно, голодны? Материнство наше всполашивается — надо идти — обедать! В столовую! Они убегают еще раз сполоснуться, мы — закутываемся, отряхаемся от песка, ждем их с таинственной 100-летней улыбкой — и вот уже уют столовой, супов, винегретов, им — мясных блюд. Покупаем на дорогу еду и выходим в город бродить — напоследок. Сегодня Женя расстается с Андреем, Андрей пока остается в Крыму…

Или мы были в кино? Нет?.. (77 лет мои не помнят уже, что было восемь месяцев назад! Пишу в поезде; Павлодар — Москва…) Возле какого-то кино мы расстались и пошли — они медленно, как в Херсонесе и Севастополе, мы — быстро, потому что я хочу (вдруг с Валериком отыщу то, что не отыскала несколько лет назад со студенткой Наташей?) попытаться найти старые мои квартиры[111] — до первой войны и уже в революционные годы, обе — на Карантине…

Быстро смеркается Юг! Фонари, родив тени, превращают улицы в Зурбаган, глубже еще — в Андерсена, уставшие было ноги делаются вновь легки — все в неком таинственном музыкальном ритме, мы легко взбираемся на крутую гору полуузнанную — тут Борис в 19-м стоял в очереди среди баб — за водой, всё странно изменилось, признаки стали призрачны, всё сместилось — но несомненна морская даль.

И стоит через дорогу дом, как во сне и сходный, и несходный с тем, где — несколько жизней назад… Нет, не может быть! Мы же так искали его с Наташей… Но с ней мы даже и улицу не нашли, то есть — гору. Горы не нашли! А с ним…

Мы идем по краю дороги высоко над полуисчезнувшим городом, над меркнувшим морем с над ним еще светлеющей полоской неба. Первые звезды. Тут стих морской шум.

Но Валерик уже стоит у ворот, указанных нам старухой, — она все знает! Дольше всех тут живет! Андерсеновская старуха! Зоркий взгляд: чьи мы будем — зачем — и откуда? Но и мой, старухин в старухины — поднята завеса — начинается андерсеновский мир…

Андерсеновская помнит всех, кого я, жена Бориса, любила и знала, — и тех, у кого я жила, и художника русского[112] — вон там была мастерская (как раз под первой звездой!), и Богаевского[113] — тот пониже жил, свой дом, как же… мирового судью Лампси[114] (он грек был, добрый судья был… сестра у него музыкантша — ну как же…). Но вот только у кого я жила возле Фесслеров[115] — тех уже давно нет… Дом перестроили…

Я бы стояла так — век! Все вспоминается. Но небо над морем померкло, время идет, наш поезд… Мы прощаемся. Исчезаем, как в сказке — она долго, верно, смотрит нам вслед.

Все всколыхнулось так, что моя бы воля — я бы Паркой, от той Парки просто бы с горы — вниз… Так страшно войти вдруг с Юностью чужой — в мою Юность, убедиться, переступить порог.

Умоляющий взгляд: Валерик, это тот дом, я узнала, хотя, как во сне, совсем другой вход — поздно, идемте! Чужие люди, им — мешать, у них — своя жизнь!..

Но Юность — неумолима (ему это что — История? Или — ужели — моя жизнь ему дорога?). Твердой рукой он вводит меня во двор:

— Тут, она сказала же, перестройка!

И, как к знакомому, он подходит к — чужому:

— Разрешите нам войти в дом! Анастасия Ивановна Цветаева — писательница — познакомьтесь! Жила когда-то в этом доме, до его перестройки…

Милый юноша, застенчивая старуха, необычный визит — человек становится любезным хозяином, приглашает, рассказывает, объясняет… Волошин? Максимилиан Александрович? Как же, как же! Он сюда приходил! Помню его хорошо… Тут тогда дверь была — в зало (!), а парадное — перенесли во двор… Знаете, война с фашистами, разрушения…

Но уж что-то началось — со мной: в полутьме я вдруг различила низкую дверку: я ее узнала? Узнала дверь, забыв ее 50 лет? Знакомо, не отвечая на мое ужаснувшееся изумление, скрипнула дверь, и хоть в ней было пусто, в углу — хлам, я, захлебнувшись узнанностью углов, подоконника, низкого разлатого окна — туда, им, назад: «Тут я жила с восьмилетним Андрюшей, когда в зале мы замерзали. Сюда ночью к нам впихнули солдат во вшивых шинелях, они не чесались, уснули — как мертвые… На полу. Я спала там, в углу, а сын — на диванчике… Тут он переболел корью, и с нами чужие дети, брошенные после боев…»

От ужасной тоски непостижимой меня уже рвануло — во двор, прочь… Но Валерик — в дверях:

— Вы не хотите взглянуть на залу? Дайте руку, надо обойти — так…

Я стою на пороге залы — я вошла в нее с того света: с той стены, где были окна — (а где была дверь — стена…).