Невозвратные дали. Дневники путешествий

Годы пройдут, и через 5–6 лет (когда позади в семье будут два рождения — брата Илюши и его сестры Аси), когда кто-то из взрослых знакомых спросит его о ней, может быть, долгожданной дочке:

— Ну, а как сестричка твоя, Кирюша? Как — Ася?

Кирюша ответит, тоже задумчиво:

— Ася — девочка, поэтому она — прелестна. — И, возвращаясь к реальности дня: — Но вообще она — нестерпима… Как точно он сказал о сестре, так часто мужья чувствуют о женах…

Но заглядывать в будущее — стоит ли? Любопытство, учащее людей гаданиям, подглядыванью в будущее — есть плод малодушия, и есть в этом — брешь в благородстве и недостаток достоинства.

Я думаю, нужно тут остановить рассказ о Рули и о Кирюше. Рули уже нет и нет Сельмы, она легла к родным своим на кладбище в Кясму, мы носим ей цветы на могилу, а кот все еще грациозно крадется меж рядов картофельного поля. Думаю, он помнит Рули…

И вот — все лета мои в Кясму по многу раз в месяц останавливался на шоссе, а иногда и на самой нашей поляне — автобус с экскурсантами, и неизменно экскурсовод подводил слушателей своих к первой от входа на кладбище статуе работы известного эстонского скульптора Раудсеппа[292]: в темной бронзе изображена — в целомудренной, склоненной над могилой позе — юная девушка, простирающая над могилой руки с сосудом, из него сыплются живые цветы: это 15-летняя младшая сестра умершей Сигне Тидеман[293] горюет над ней, безвременно ушедшей… Юность Сигне оборвалась в 24 года. Она вела веселую светскую жизнь, увлекалась верховой ездой, приемом гостей, нарядами — но туберкулез — недуг, бич прошлых времен, положил ее в землю перед самым входом в лютеранский храм… Простой, как очертаниями, так и внутренним убранством — скамьи, кафедра для проповеди пастора, орган. Орган, похожий на ряды огромных флейт, часто звучал хором низких звуков в отошедшие годы, пока в Кясму жил летом молодой музыкант, москвич Миша Сапонов[294], и смолк вместе с кончившимися его приездами. Только редко, когда умирает кто-то, вновь звучит он под руками приезжих органистов.

Так жила церковь в день трагической гибели русской женщины именем Людмила. Моя подруга знала ее. Эта женщина очень любила плавать. Было 1 августа, лет, должно быть, десять назад. Ее муж уехал за билетами на 10 августа в Москву; уезжая, просил ее не купаться.

После его отъезда она стала звать знакомых женщин идти с нею в залив. Те отвечали, что уже — купались и больше не хотят. Но ради нее — пошли. Кясмуский залив — мелок. День был жаркий, но она уже долго была в воде, и они стали звать ее. Как бы в ответ она выплывала из-за далекого камня и снова, и снова, и эта повторность их испугала. Одна из них пошла в погранзону, прося послать моторную лодку — узнать, в чем дело. Солдат, замещавший начальника, отказался, не имея права без распоряжения командира… Сделать ничего нельзя было. Были небольшие волны, и к вечеру эти волны принесли на себе женщину, лежащую на спине, не нахлебавшуюся воды. Тут на берегу ее и увидал муж. Похороны были торжественны. Русская колония нанесла горы цветов. Звучал орган, пела сестра хозяйки того дома, где они с мужем жили. После похорон могилу по периметру уставили рядом толстых зажженных свечей. Муж пораженно смотрел на все это… 10 августа, день их отъезда, стал ее девятым днем…

Перед самыми окнами дома — сухая ветвь, не отпавшая от заросших прошлогодних роз, красных, в 30°-ный мороз зимой дотла замерзших — напрочь! Столько красоты… От них — метром вперед, должно быть, отросток той гущины — пробивается в жизнь причудливая ветка таких же, но редких, но робких, но — хотящих жить! — роз, ничего не знающих о конце, цветущих! нежно алеющих среди жесткой зелени шипов, — как алели и нежились, и расцветали тысячи лет назад…

Перед моим окном — зеленая буря. Вьются и бьются гибкие зеленые ветви, переплетаясь, сгибаясь к земле, тянут ко мне руки — это непомерно разросшиеся в таинственном климате — просто малиновые кусты. Внизу. А вверху к ним покровительственно наклоняются яблони, защищают от непомерного ветра — но это вовсе не зеленая буря, это зеленый вихрь!

Небо за ним — серо, сменив с утра гнев на милость не раз, тучу на солнце — приучив нас к сменам света и мглы, делая из нас философов.

Это — эстонский день. 22-е лето сменило здесь относительную бодрость на несомненную старость. Вчера наш автобус до Вызу ехал прямо в жерло будущего дождя, в низкий нависший вал над крышей автобуса, едущего неуклонно; и автобус, и дождь были действующими лицами хрестоматийной сказки, которой этот край является воплощением — непрестанный бой солнца и ветра, ветра и дождя, дождя, уже сохнувшего на ветвях от сверкнувшего в разрывах туч — солнца.

Вдруг мой зеленошумный вихрь увядает, на дальней поляне почудился пласт солнца, и, опрокидывая шум, бросая в него тишину, солнечный свет ложится на землю — спокойно, как в первый раз, угнав мрак многочасовый — как видение, затеплив небеса синевой и светлыми облаками наставшего дня. О! Это Эстония…