Невская битва

— Славич! — только и мог я заорать в диком вос­торге, когда мой дорогой князюшка торкнул прокля­того папежника в самую харю своим крестолистиком, копьем благодатнейшим!

Что со мною сотворилось, братцы, если б вы только знали! Да разве со мною одним, со всеми нами небыва­лое преображенье сделалось. Будто в каждого из нас еще по два крепких витязя вошло незримо. И все за­кричали радостно, видя, как рухнул со своего велико­лепного белого коня свейский воевода, одетый в гроз­ную броню и шлем, со всех сторон закрытый. Только глаза, нос и подглазья открывались, и туда своей руч­кой прицельно и безошибочно направил копье Алек­сандр, едва не прободав глаз проклятому, но пронзив правое подглазье — аж кости лица у того деревянным звуком затрещали!

А свей при виде этого вмиг страшно огорчились и дрогнули, смутились, а мы и давай их лупешить! Стадом кинулись они ловить нашего князюшку, но на­ши его в обиду не дали, грудью встали, особенно Рат-мир яростно бился, а на него сразу трое наваливались.

Меня оттеснили, и так получилось, что я оказался далеко от Александра и много папежников насело на меня. Я работал в поте лица своего, весело помахивая топориком — направо, налево, направо, налево да впе­ред, в самый лоб ему, да назад чеканчиком, и не без пользы — взвизгнул кто-то там, будто кошка ошпаренная. У меня вместо обуха на топоре острый чекан был прилажен — хочешь так бейся, хочешь обушком, все равно полезно.

И тут этот одноглазый демон снова возник передо мной. Недавно еще Ратмир с ним бился, тот Ратмиру щит на щепки покрошил, но потом его утянуло сраже­нием в сторону, и оставалось только пожелать одно­глазому скорейшего отправления к праотцам, но не тут-то было, жив оказался беззрачный, и в сей миг именно на меня ему страшно восхотелось насунуться. В руках он держал теперь не зазубренный меч, а ог­ромный молот-осьмигранник.

— Выменял, что ли? — успел крикнуть я ему, имея в виду, мол, что он его у кого-то из наших на за­зубренный свой меч поменял. В следующий миг сей изверг рода человеческого вытворил такое, после чего уж никак невозможно было его в живых оставлять.

Ну скажите мне, чем навредил этому мерзостному латыну мой Вторник? Вдруг, ловко выдвинувшись вперед, он делает замах, будто хочет меня ударить, а вместо этого обрушивает свой молот прямо на голову моего милого коняжки! И мой беззлобный, покорный и беспрекословный Вторник, не издав ни единого ро­пота, мешком падает на передние ноги, а я падаю вме­сте с ним, но все же успеваю яростным ударом топора расколоть одноглазому злодею коленную чашу.

В новое мгновенье я уже кубарем качусь под ноги его лошади и там стараюсь не попасть ей под копыты, а кое-как становлюсь на ноги, но при всей своей злобе не имею в себе подлости проткнуть лошажье брюхо, хоть и вражеское, ибо у коней нет вины в человечес­ких распрях. А вместо этого я, спешившись, подбираю свой топор и бью им беспощадно по другой коленке од­ноглазого, всаживаю чекан ему под самую чашечку и, зацепив, стаскиваю с коня, валю себе под ноги. Тут уж мне оставалось только сделать стремительный удар и раскроить ему на две половины череп. Одна полови­на — с глазом, другая — слепая.

Времени любоваться на дело топора моего не оста­валось, и я, вскочив на вражескую лошадь, начал ее осваивать… И тут вдруг волосы на голове у меня вста­ли дыбом, я не мог поверить глазам своим — подо мною был не кто иной, как конь Кости Луготинца, его ни с кем нельзя было бы перепутать. Но как такое мог­ло случиться? Ведь Костя дрался далеко отсюда, на ле­вом крыле битвы…

— Коринф, ты ли это? — спросил я коня. Он мот­нул головою и прянул ушами именно так, как делал Костин греческий фарек. Да он это! Вон и белые лучи в черной гриве такие же, только все сплошь кровавой рудою залиты. — Ну, брат, коли это ты, так уж при­помни мне, как я тебе ногу вылечил! — воскликнул я горестно, оттого что предчуял беду, стрясшуюся с Лу-готинцем. Прибоднул его своими незлобными бодца­ми и во весь опор устремился на самую высокую став­ку свеев, ибо она каким-то боком сама собою вблизь меня очутилась. Кто-то пытался броситься мне напе­ререз, одного я сбил топором своим, другого живым оставил, промахнувшись, и сам не заметил, как во­рвался в шатер. Там еще снаряжали в доспехи каких-то запоздавших свейских риттаров, и на меня тотчас бросились, да к тому же и позади себя я слышал пого­ню. Что мной господило, я и сам не знаю, не то ду­рость, не то благая высшая воля. Я так понимаю, что дурость, хотя Александр потом рассудил иначе и уви­дел в моих безоглядных действиях Божий промысел. Как бы то ни было, но я оказался в ловушке, и жить мне оставалось считанные мгновенья.

Биться с окружающими меня врагами означало лишь одно — унести с собой в могилу двух или трех из них, как получится, и вдруг я, малосмысленный от­рок солнцеподобного князя Александра Ярославича, сам от себя получил нежданное, негаданное спасение. Помирать — так в самой середине шатра, отчего-то возникло во мне этакое понятие. Я устремил Коринфа к шатровому столбу, а подъехав, была — не была! —