Незабудки

Сергей САРТАКОВ НЕЗАБУДКИ

Как зубья пилы, зигзагами вьется красная карандашная черта по температурному листу. Она взбирается все выше, и профиль зубьев становится размашистее и острее.

Я лежу в палате один. Койка стоит у самого окна, и в раскрытые створки в палату, прямо ко мне, тянутся сучьями молодые дубки.

Надвигается осень. Кой-где уже золотятся березки, пламенеют обожженные недавним инеем верхушки осин. Нежные летние краски неба поблекли, отцвели. Слабый ветерок легко гоняет по дорожкам первые опавшие листья, несет куда-то вдаль тонкие радужные паутинки.

За окном — разговоры, звенит беззаботный девичий смех, на мелком сухом гравии шуршат торопливые шаги. Люди спешат в курзал, там — вечер самодеятельности. Всем весело, радостно. Только я один, прикованный тяжелой вспышкой туберкулеза, лежу в кровати. Эта вспышка не первая. Но я знаю, что мой организм достаточно крепок, чтобы бороться с болезнью (и обязательно победить ее!), что еще несколько томительных дней, и врачи все же заставят температуру упасть, мне станет легче, я встану с постели, — и все-таки обидно лежать именно сейчас, в эти светлые, хрустальные дни наступающей осени.

Хорошо уйти тихой лунной ночью далеко за ограду санатория, в беспредельную башкирскую степь, опуститься в мягкую, пахучую полынь, лечь на спину, закинуть руки под голову и глядеть в глубокое-глубокое редкозвездное небо. Быстро скользят рябые легкие облака, в просветах между ними вспыхивают и гаснут пылинки далеких звезд. А ты — как морской царь на дне океана: облака колышутся над тобой то свежей утренней зыбью, то бурным прибоем, а по гребням кудрявых волн, подпрыгивая, мчится золотая лодочка трехдневной луны.

Башкирские степи холмисты. Холмы крупные, редкие. На крутых осыпях склонов белеют известняки. В неверном свете луны они кажутся костями, усыпавшими сказочное поле битвы. Вот череп — уставился в небо провалами пустых глазниц; вот берцовая кость, заросшая бурьяном; немного дальше — скелет, прикрытый круглым щитом; еще дальше и левее — целая груда костей. Трещат цикады, бесшумной тенью витает над сказочным полем сова, внизу, в долине, стелется плотный серебристый туман.

Или днем. На опушке липовой рощи. Бегает по коре серый поползень, длинным носом вытаскивает из трещин козявок, жуков. Пищит в ныряющем полете красногрудый дятел. Дружной стайкой проносится тетеревиный выводок. Муравьи, готовясь к зиме, заботливо тащат на крыши своих шатров былки сухой травы, обломки тоненьких веточек.

А я лежу. В палате пахнет камфарой, и руки мои в местах уколов перевязаны белыми широкими бинтами. Не повернуть головы, пуховая подушка жестка, как дерево. В висках стучит кровь. Редкими, тяжелыми ударами. Лоб стянут, сжат чугунными тисками, давит на мозг. Губы — два глиняных черепка. Они смыкаются неплотно, и воздух со свистом врывается в облитую полынной горечью гортань.

Мне не надо термометра. Когда тело ежится в резком, колючем ознобе, а потом вдруг деревенеет и становится до боли сухим — я знаю, что ртутный столбик остановился вверху, где-то у самых последних делений термометра. Тогда я часто хватаю воздух иссохшими губами и, теряя в багровом тумане углы беленой комнаты, приподнимаюсь на подушке. Вокруг постели скачут фантастические тени, горячие, обжигающие, липнут к моей груди, тесно обвиваются вокруг шеи. Я задыхаюсь, кричу — начинается бред.

А когда наконец мертвящая тяжесть с головы схлынет к ногам, кожа покроется обильной испариной, а чья-то заботливая рука поправит легкое одеяло, — я знаю, что столбик ртути пополз обратно в свое стеклянное гнездо, что воздух станет мягче, прохладней, няня даст глоток красного кислого морса и я усну.

Я буду видеть во сне родную тайгу, до жути темную в своих глубинах, а над нею — сверкающие вечными льдами острозубые вершины Саянских хребтов. В долбленой тополевой лодочке я буду плыть по белопенной горной реке среди бурых, обомшелых утесов, пока не достигну веселых лесных полян. Там, в сочной зелени бора, у корней молодых сосенок, всегда ютятся губастые, с пунцовыми открылками, тугие мячики венериных башмачков. Красные, как угли в ночном костре, или сиреневые, с темными крапинами на завитых хрупких лепестках, качаются саранки. Тянутся к свету зазубренные воронки солнечно-желтых душистых лилейников. И я рву цветы целыми охапками, делаю себе из них изголовье, ложусь, от сладкой истомы раскинув в стороны руки, и жадно дышу густым смолистым воздухом тайги.