Незабываемое

Есть такая картина в Русском музее: руины усадьбы, одинокий хозяин. «Все в прошлом».

Икарус полон. От Новочеркасска до Ростова приходится стоять. За окном мелькают поля, степь, сады… и все остается позади.

Съездил… в прошлое. В последнее время я особенно остро ощущаю, как ускорение темпа жизни, необыкновенно приближая будущее, одновременно и эквивалентно формирует прошлое. Это единый процесс. Вот почему к ускорению нельзя приспособиться: только приспособился, как уже – в прошлом…

И все же я многое люблю в прошлом, в том, что хранит память. Прошлое – это богатство, даже если только оно и остается человеку. Но обидно, когда даже прошлое уходит. Река уносит себя в море, город превращается в музей, древний курган – в придорожную достопримечательность, а память – в забвение. Грустно.

Отчего все это так тревожит? Ведь все имеет начало и конец. Конец даже более закономерен. Начало еще бог знает, каким будет, а конец и есть конец. Всему свое время. Младенец должен быть младенцем, старик стариком. Тропа, засыпанная осенней листвой, ничем не хуже всякой другой. Кто-то из немолодых моих друзей сказал мне: «И там, после 70, тоже жизнь». И борьба.

В 1964 году, к нам, в молчановскую клинику Военно-медицинской академии положили старика. Подобрали его в вестюбюле здания Ленсовета – упал в голодный обморок. Рваненький, но чистый был дед. Беда погнала его в Ленинград.

В палате, пока слаб был, дед все молчал, но потом разговорился. Вспоминал, как еще парнишкой в подпасках жил. Мировую отвоевал. Женился, но детей бог не дал. Жили тихо и ладно. С Отечественной вернулся даже не раненный, а ни деревни, ни жены, никого – все сожгли. Подался в соседний район – в пастухи. Неделю – у одних, неделю – у других, так и жил, пока силы были. И после, когда работать не смог, кормили его из милости. Да ведь людям самим трудно. Можно бы о пенсии похлопотать, да лет пять до того беда приключилась – документы потерял. А как их справишь. Деревни эти после войны в разные годы то за Новгородской, то за Псковской, то за Ленинградской областями числились… Вот и подался в Ленинград, пешком, к большой советской власти. Толкался-толкался в дверях, да в коридорах, пока без сил не свалился…

В клинике его откормили: окреп, отогрелся. Аккуратный такой старичок стал. Месяц пролежал, другой пошел. В ту пору вел эту палату я. Среди больных был фронтовик – бывший замполит полка Тарасенко. Добрейший человек. Написали мы с ним письмо в Обком партии об этой истории и приложили официальную выписку. И дней через 20 пришел ответ – направить деда в Дымовский дом престарелых, оформить паспорт.

Как мы радовались. Радовался и дед. Уже осень была на дворе. Принесли ему кто что мог из одежды. Я – галифе принес. Все отделение провожало деда. А к лету от него пришла весточка. Чья-то молодая рука точно повторяла дедовы слова: «Сообщаю вам, что сыт, здоров, обут и одет, за коровками ухаживаю. Ничего мне не надо. А главная моя благодарность – что знаю, где умру…»

Ему было страшно не умереть, а превратиться в прошлое, не утвердив себя в настоящем. И он жил.

* * *

Верховья жизни – только будущее, середина – стремнина настоящего, низовья – груз прошлого. И кажется, вот оно будущее, плечом достать можно, а задача выполнена.

Все правильно, справедливо, но не утешает!

Ростов-на-Дону —

Новочеркасск – Саратов

Сентябрь – октябрь 1986 г.

Астрахань

Посвящается профессору

Евгению Владиславовичу

Гембицкому —

моему учителю.

Тесное кресло, иллюминатор, за стеклом – кусок бетонного поля. Определенность маленького мира – как убежище от нескончаемой ответственности. Забросим-ка ее на полку вместе с шинелью.

Летим в Астрахань. Как-то, лет 17 тому назад, мне пришлось заночевать здесь в связи с вынужденной посадкой на военном аэродроме. Запомнились аэродромная гостиница, свежесть апрельского утра, бескрайнее голубое небо и желтый песок, струившийся по швам бетона… Потом нас долго везли через город на гражданский аэродром – мимо каналов, бараков, заборов и обшарпанных стен Кремля… Тогда я только прикоснулся к этим местам, и это прикосновение оставило впечатление беспорядка как системы, по-видимому, столь же естественной для этих мест, как мир джонок в дельте Меконга…

Долго отшельничать не могу: за спинкой кресла – молоденькая бортпроводница, милая, улыбчивая, спокойная.

«У нас – астраханская приписка. Что вы, я уже 7 лет отлетала. На пенсию смогу уйти в 45 лет». (Побаивается, однако, что срок налета увеличат). «Работать трудно – не зря дают 39 дней отпуска». Держится она легко – школа! Говорит охотно. А я охотно слушаю: люди любят, когда их слушают. Какие хорошие у нее глаза и губы тоже – крепкие, дисциплинированные. И слушать ее, и смотреть, как она разговаривает, – интересно. Оказывается, она замужем и счастлива. Ну, конечно, как это я сразу не понял.