Незабываемые дни

А в это время на берегу озера, под раскидистой кряжистой сосной, сидели Хорошев и Надя. Свет луны придавал озеру сказочный вид. Лес на том берегу прятался в ночном сумраке, виднелись только освещенные зубчатые вершины деревьев. От середины озера к берегу протянулась трепетная лунная дорожка. Было так тихо, что Надя слышала, как переливается вода где-то в кринице и что-то невнятно шепчет ночная озерная волна, набегая на жесткую, сухую осоку,— сонное окуневое царство. И еще слышала девушка, как билось ее собственное сердце.

Казалось, так можно просидеть целую вечность, вглядываясь в лунную бездну озера, прислушиваясь к сказочным звукам ночи. Разговаривать не хотелось,— казалось, любое слово может сразу нарушить очарование тихой августовской ночи. Светлый месяц между тем начал окутываться тучами. Озеро потемнело. Но в тихие всплески сонной воды и робкий шелест прибрежных осин по-прежнему врывался тихий прерывистый шепот:

— Я тебя люблю, я не могу жить без тебя, Надя.

— Я же здесь, никуда не делась. Я сижу рядом с тобой.

— Ох, насмехаешься ты надо мной… Я ведь хочу, чтобы у нас все было как у добрых людей. Семьи я хочу, нашей с тобой семьи.

— А ты думаешь, я не хочу семьи, не хочу ласки твоей? Может, я тебя еженощно во сне вижу, баловник ты мой! Может, мне снятся такие вот малюсенькие синеглазые хорошевцы, вот с такими носами, как у тебя, медвежонок ты мой, с такими вот щечками, ну, конечно, меньшими, чем твои. И мне хочется иметь свое гнездо. И, как всякое гнездо, оно должно быть надежным и уютным. Время ли думать об этом? Мы ведем борьбу, а она без жертв не обходится. И каждый из нас — и я, и ты, и наши близкие товарищи — можем в любой день и час погибнуть. Разве ты хочешь множить сирот, их и без того много на нашей земле. Я чувствую себя по-настоящему счастливым человеком оттого, что люблю тебя и думаю, что и ты меня любишь. А все остальное, как говорится, давай отложим до той долгожданной поры, когда мы примемся за свои мирные дела. Я думаю, ты понимаешь меня…

Он ничего не ответил, только вздохнул и отвернул лицо, когда лунный свет неожиданно осветил их.

—. Что же ты молчишь и почему отворачиваешься? — И Надя, как маленького, ласкала его, перебирала пряди его волос.

Он молчал, ему было приятно и слушать ее упреки, и ощущать ее ласку.

— Молчишь, сердишься? Ну что же, позлись немного, злюка. Но ты же знаешь, сердится обычно тот, кто неправ.

Начал моросить дождик. В другое время Хорошев не рад был бы противному мелкому дождю, который сеялся как сквозь сито. Вначале он не доставал их под навесом косматой сосны. Приятно было сидеть здесь с Надей и под монотонный шум мечтать о своем будущем, гадать, близко оно или далеко. Но дождь становился все сильней и вскоре добрался и до них, пробившись сквозь густые ветви сначала несмелыми крупными каплями, а потом пролившись холодными струйками.

— Пойдем, Коля, — просто сказала она.

— Пойдем, Надя,— ответил он.

Они накрылись плащ-палаткой и пошли. По брезенту глухо барабанили дождевые капли, а Наде и Николаю было так хорошо, так уютно,— ведь ее рука была в его руке и каждый чувствовал близость и тепло другого.

— Прости, Надюша, может, я сказал что-нибудь неприятное.

— Молчи, я же тебя ни в чем, ни в чем не виню, любимый мой, родной…— И, обхватив шею Хорошева руками, она поцеловала его в губы.

Он схватил ее, поднял, закружил вокруг себя и осыпал горячими поцелуями.

Намокшая, ставшая жесткой палатка путалась на земле под ногами. А они стояли под дождем, забыв о нем, хотя лил он как из ведра.

4

Ее задержали при самом въезде в село, расположенное на берегу реки километрах в трех от железной дороги. Полицай, неожиданно выскочивший из-за старой кузницы, приютившейся под вербами возле самой дороги, схватил лошадь за оброть и грубо выругался:

— Куда вас нечистая прет! Ослепли, что ли, не видите?

Он тыкал рукой в небольшой фанерный щиток, прибитый к источенному шашелем и изгрызенному конскими зубами столбу,— к нему, видно, привязывали раньше лошадей, которых приводили к кузнецу.

На таблице всего два слова: «Запретная зона».

Полицай начал сворачивать коня с дороги, но тут же спохватился и, подняв автомат, грозно спросил:

— Документы!

—. Вот так бы и говорили сразу, а то ругаетесь… А еще называетесь службой порядка…

— Ну, ну, ну… поговори у меня.

— А нельзя ли обращаться с людьми более вежливо? — спокойно проговорила сидевшая на телеге молодая женщина и решительным жестом протянула бумагу к самому носу полицая.

Полицай испуганно отшатнулся, недоуменно глянул на девушку, потом, стараясь придать своему лицу серьезность, впился в бумагу. Прочитал раз, другой, повертел бумагу в руке и наконец, даже вздохнув, решительно проговорил:

—. А все же нельзя.

— Что нельзя? — наступала девушка.

— Ехать тут нельзя, видите — запретная зона…

— Для кого, может, и запретная зона, только не для меня. Вы же прочитали документ, я назначена учительницей в это село, вот и направление.

— Это меня не касается. Здесь никто, кроме немцев, не имеет права ездить.

— Конечно, если не по делу, то никто и не поедет, А я должна здесь работать.