Незакрытых дел – нет

Г-жа Папаи попросила помочь ей и узнать для ее дочери, которая учится в Москве, сколько стоит в Вене используемое в дерматологии устройство «Вальдманн-180» или «Вальдманн-200». Мы условились, что договоримся по телефону о времени нашей ближайшей встречи в начале марта 1983 года. Встречу, расходы на которую составили 75 форинтов, мы завершили в 12:35.

Заключение:

Во время встречи г-жа Папаи выглядела очень усталой, однако увлеченно высказывала замечания к своему письменному докладу.

Похоже, она согласится вести работу по активному выявлению потенциальных объектов вербовки в своем окружении.

Просьбу о помощи в связи с медицинским устройством она высказала с большим смущением.

Мама неловко высказала свою просьбу и тем самым себя выдала. Она уже не бравый, уверенный в себе агент, а неуверенная, тревожная мать. Что ж, об этом мы тоже позаботимся. Вот что говорит Отто Селпал в своем учебнике касательно «искренности» идеального офицера-оперативника (что, само собой, ходячий оксюморон):

Для офицера-оперативника начать разговор такого направления – не жест обыкновенной вежливости, но важная часть, один из элементов углубления искренних человеческих отношений. Искренний интерес офицера-оперативника к проблемам члена агентурной сети, сочувствие и самая широкая помощь, безусловно, приводят к позитивному результату. Такие отношения закладывают основу взаимного доверия и уважения. Вести разговор в этом направлении целесообразно и в интересах создания свободной от напряженности атмосферы, необходимой для заслушивания донесений.

Но независимо от всего вышесказанного, для того чтобы испытывать доверие по отношению к чужим господам, требовались не только домашние неурядицы, душевная неустроенность, постоянное высокое напряжение, вызванное вечной неразрешенностью каких-то вопросов, – ведь неслучайно Бланш Дюбуа из «Трамвая „Желание“» говорит врачу: «Неважно, кто вы такой… я всю жизнь зависела от доброты первого встречного», – для этого требовались примитивная идеология, которую она впитала с детства и которую всегда ценила, донельзя упрощенное объяснение общественных несправедливостей, солидарность с этими серыми эмвэдэшниками и кабинетными бойцами гэбэшного фронта, приходящими из своих контор на тайные встречи: так или иначе, но они оставались в ее глазах рыцарями какой-то святой идеи – и ни к чему были Томас Манн, Гёте, Оскар Уайльд и Джозеф Конрад, ни к чему были Бах, Бетховен, Брамс, Шуберт и Чайковский, всего этого было мало, все это оказалось недостаточным противовесом тому чрезмерно упрощающему мир мышлению, в котором испытывало крайнюю необходимость пропащее, но все же прекрасное человеческое существо, вознамерившееся помогать другим в этом не поддающемся упорядочиванию мире. Это мышление – в рамках которого ставится знак равенства между Холокостом, этим всемирным скандалом, и трагической несправедливостью, выпавшей на долю палестинцев, – хоть и привлекательно для многих, но с логической точки зрения несообразно; мысль эта не выдерживает испытания на прочность, это кривое зеркало, но для Брурии оно к тому моменту выкристаллизовалось в идею фикс. Она затворилась в этой идеологии точно так же, как умела затвориться в музыке, полностью уходя в нее; между тем она помогала множеству людей, в придачу к собственным детям – такова была семейная традиция – взяла приемных дочерей, которых любила едва ли не больше – и это тоже была семейная традиция, – чем своих, с каким-то доходящим до крайности бескорыстием, и даже когда ее собственным детям ничего не хватало, она с присущим ей великодушием вечно раздавала все другим и даже не замечала, что иной раз лишает своих детей необходимого им внимания; но ведь такая самоотверженность – а эта медсестра и повитуха, окончившая summa cumlaude курс в Бейруте, не раз думала поехать в Африку – способствовала и тому, что рассеянность, которую ее кураторы тоже отметили и даже рассматривали как фундаментальную черту ее характера, все усугублялась и усугублялась совсем уж до невыносимости (впрочем, это кураторов не беспокоило, они даже на этом играли, то и дело бессовестно ее обманывали, использовали ее как средство, как мебель, какой-то глупый предмет), но ведь и ей нужны были эти разброд и хаос, эта беспорядочность (в беспорядке у нее была своя система, в личном хаосе царил незримый порядок, каждую бумажку, каждый кусочек шелка, любой документ, любую открытку она куда-то прятала, часто сама не зная куда, но выкидывать ничего не выкидывала, и я, кстати, такой же), этот беспрестанно и непрерывно воссоздававшийся хаос был очень нужен ей для того, чтобы не сталкиваться лицом к лицу с собственной фундаментальной проблемой – проблема же заключалась в том, что она была нигде. Нигде.