Нездешние

Мы ждали, ждали, и я терял терпение. У нас нет времени, говорил я. Но тут, мне на удивление, в зеркале появилось лицо. Очень маленькое лицо, я прежде таких не видел. Оно взглянуло на нас. И, увидев Мать, сказало на языке, которого я тогда не знал: «О, вот и ты».

Келли горестно улыбается Моне и чешет в затылке.

– Вступает некая Лаура Альварес, – возвещает он.

– Нет, – говорит Мона.

– Боюсь, что да, – возражает Келли.

– Нет. Нет, не может быть…

– Это правда, – настаивает Келли. – Ты просила правды, так вот она.

– Ты говоришь, будто моя мать… что она…

– Я говорю, – продолжает Келли, – что доктор Лаура Альварес, известный физик и преданный сотрудник Кобурнской национальной лаборатории и обсерватории, однажды заглянула в линзы, над которыми трудилась десяток лет, и увидела ответный взгляд. Он был таким замечательным, поразительным, что доктор Альварес засмотрелась. И тогда нечто заговорило с ней, стало нашептывать, рассказывать о множестве вещей. А доктор Альварес слушала.

Мона вспоминает слова Эрика Бинтли: «Она засматривается в пластины линз. Чуть носом в них не тычется. Как завороженная. Я несколько раз ее заставал».

И еще одна фраза, куда хуже того: «Думается, она перед побегом многое изменила в линзах».

– Моя мать никогда бы… – Но сил закончить мысль у Моны нет.

– Что – никогда бы?

– Никогда бы не привела вас сюда, – выдавливает Мона. – Она не стала бы сотрудничать с вашей Матерью.

– Ты не дослушала, – напоминает Келли. – Моя Мать справлялась и не с такими, как тридцатипятилетняя научная сотрудница. Она была намного сильнее меня, а я сам не из слабых.

– Так ты… уверяешь, что это сделала моя мать? – беспомощно бормочет Мона. – Привела вас сюда, навлекла все это на городок?

– Мисс Мона, – просит Келли, – вы не дадите мне закончить? Позвольте мне сказать одно: Лаура Альварес ничего не делала по собственной воле.

– Не делала?

– Нет, – торжественно заверяет Келли. – Но, сестричка, сказать по чести, меня бы это не утешило.

– Почему?

Келли хочет что-то сказать, но осекается. И начинает заново:

– Ну, я ведь тебе говорил, как нам трудно было пробиться сюда. Нелегко отыскать путь между измерениями. Особенно тогда, когда границы еще оставались довольно прочными. Винк был не таким, как сейчас – в нем не имелось линий пересечения, тонких мест. Он весь был прочным.

Но Мать нашла способ. Когда та женщина загляделась в зеркало, Мать… дотянулась до нее. Она смогла, приложив усилие, управлять вашими линзами, на вашей стороне, и воспользовалась этим, чтобы… изменить ее. Постепенно, мало-помалу она растворяла разум за глазами той женщины и… заменяла его другим.

Он вглядывается в лицо Моны с беспокойством врача, сообщившего печальное известие.

– Боюсь, – говорит он, – что Мать заменила ее… Собой.

Глава 47

Призрак с экрана не сводит с нее глаз. Сердце у Моны по-прежнему колотится, разум мечется в скорлупе, мышцы подергиваются, как им и следует. Но Моны здесь нет. Она вспоминает.

«Как будто в ней сидел кто-то другой. У нее в голове. Кто-то, вовсе не Лаура».

И еще:

«Честно говоря, действие линз навело меня на мысль о внешнем управлении».

А больше всего она вспоминает, как мать обнимала ее в июльский день далекого 1981 года, когда солнце было таким ужасно ярким, а кожа матери такой ужасно мягкой, и как бедная женщина, голая под халатом, прижимала к себе Мону, говоря:

«Я люблю тебя больше всего на свете, но остаться не могу. Мне так жаль. Я не могу остаться. Потому что я нездешняя, на самом деле я совсем не отсюда и теперь должна вернуться».

«А можно мне с тобой? Можно мне приходить к тебе в гости, мама?»

«Нет, нет, это слишком далеко, но однажды ты придешь ко мне, в те счастливые места очень-очень далеко отсюда. Я приду за тобой. Приду и унесу тебя с собой. Я унесу тебя с собой, любовь моя. Я вернусь за тобой».

– Ты лжешь, – шепчет она.

– Зачем бы мне лгать? – возражает Келли. – Что мне это даст?

– Что-нибудь, что угодно. Кто вас, гадов, разберет.

– Я бы попросил, – возмущается Келли. – Я уже рассказал об одном из старейших наших методов общения – через посредника. По-твоему, я просто так об этом рассказывал?

– Значит, ты знал. Знал и не сказал мне.

– Не все можно сказать. Кое в чем надо разбираться самому. Понимать. Ты вот поняла и поверила, верно?

Ей хочется запустить руку в голову, выкинуть из нее страшное откровение. Не желает она считать свою мать пустотелой марионеткой, жуткой куколкой, которой управляет какое-то немыслимое чудище.

Но как стереть образ матери, стоящий у окна и разглядывающей унылый техасский пейзаж со смутным недоумением, словно, проснувшись, она ожидала увидеть за дверью совсем другое.

Так и было, да? Мать каждый день, просыпаясь, ожидала, что за занавеской откроются бесконечные черные горы, кроваво-красные звезды и разбухшая розовая луна…

Мать всегда казалась не от мира сего. Просто Мона не знала, насколько далек ее мир.