Нездешние

«Что она хотела с тобой сделать? – думает Грэйси. – Кто это – дикарь?»

«Тоже слабое место. Дикарь… мой старший брат».

Грэйси, опешив, не сразу находит слова.

«Я думала, старше тебя никого нет?»

«Есть. Я думал, он пропал или мертв. Мать бросила его совсем юным. Но, как видно, он выжил и последовал за нами сюда. Только без помощи Матери перенос… прошел не чисто. Он здесь, но заперт. Однако кто-то, очевидно, нашел способ открывать ему выход в наши жизни. А раз он ничего Ей не обещал…»

«То делает, что хочет», – мысленно заканчивает Грэйси.

«Да. И он… невероятно силен. Мы чем старше, тем больше похожи на Нее».

«И что ты будешь делать?»

Пауза.

Грэйси спрашивает вслух:

– Хоть что-то?

Тихий голос отвечает:

«Я буду делать, что должен. Я никогда не поднимал на Нее руку. Как и никто другой. Но, может быть, придется».

«Что ты хочешь сказать?» – думает Грэйси.

«Иди сюда. Дальше в каньон. Ко мне. Видишь меня?»

«Нет, – думает Грэйси. Она снова слышит звук флейты или органа, и что-то как будто сгущается в воздухе. – Нет, не вижу».

«Подойди ко мне. Я тебя подготовлю».

Грэйси, встав на ноги, углубляется в каньон, обходя покрасневшие камни.

«К чему?»

«К уходу. У меня еще только один вопрос».

«Да?»

«Ты умеешь водить машину?»

Глава 51

Люди склонны воспринимать сознание как одиночное, единое действие. Вы просто есть, вот вы, живы, сознаете, что живы, – и в общем-то это все.

На самом деле это не все.

Сознание (и, как с готовностью указал бы кое-кто, панмерное пространство тоже) разделяется на уровни: ваш разум не единое целое, а дикое смешение разновидностей, расположенных слоями друг над другом и в некоторых ключевых точках перемешанных. Личность, сознание – это многие и многие движущиеся части, усиленно впитывающие, передающие, а в некоторых случаях (как с Моной в годы до прибытия в Винк) злобно пытающиеся заблокировать информацию.

И хотя Мона – или, во всяком случае, главенствующее сознание, известное под этим именем, – мгновенно перемещаясь в физическом пространстве (проницая скальные стены как рябящую поверхность воды), ничего, кроме темноты, не видит и не воспринимает, иные ее части сознают не только себя, но и свои удаленные, изолированные части, переносящиеся вместе с ним.

В это время (на самом деле, конечно, это не время, поскольку все происходит мгновенно) Мона при желании могла бы испытать блаженное и полное самопознание. Для познания и понимания себя нет лучшего времени, нежели миг, когда расчлененное Я рушится во тьму.

Но Мона ничего подобного не делает. Потому что одна ее часть, не поддающаяся разбивке на более мелкие части, занимает все ее внимание.

Главным образом потому, что о существовании этой части она никогда не подозревала. Это участок сознания, восприятия, способный наблюдать, видеть и знать, но он независим от обычных ее средств восприятия, от глаз и простого зрения, и способен видеть и воспринимать мир и даже миры, недоступные материальному телу.

Она вспоминает слова Парсона, что свет – всего лишь излучение и есть другие способы видеть. В ней как будто обнаружились крошечные линзы.

Хотя Мона отнюдь не в полном сознании или даже самосознании, она сразу представляет эту способность как черный, холодный глаз-бусинку на поверхности своего бьющегося тела, скрытый в глубине ее, но ничем не ограниченный и не слепой; эта штуковина, этот ее орган свободно видит сквозь ребра, связки и кожу, сквозь твердые стены и даже сквозь землю – видит…

Другое место.

Дом.

Где он и она – свои.

Все ее системы сталкиваются, пересобираются заново совсем не там, откуда она стартовала. Но пока нервная система снова пронизывает мускулатуру, а самосознание сплавляется с инстинктами, она размышляет о том черном глазке, похожем на глаз спрута или еще какого подводного чудища, и гадает, что он увидел у нее внутри. Затем она засыпает.

– Никому не в обиду, – говорит Дорд, – но ничего тупее я в жизни не делал, а я в жизни натворил офигенных глупостей.

– Заткнись на фиг, Дорд, – просит Болан.