Нездешние

А потом начинается: он расплачивается у мистера Мэйси (в большой корзинке только банка тунца, хлеб и горчица: хоть он и пытается стряпать, как велел Болан, выходит катастрофически несъедобно), а глазами шарит по лежащим на прилавке журналам. Большей частью – посмотреть и забыть (хотя в Винке попадаются журналы, каких Норрис нигде больше не видел, вроде как «Дом и сад на юге», «Наш день» и «Походы в степях юго-запада»). Но один вот этот журнальчик по фитнесу Норрис видит впервые, а обложка сразу бросается в глаза: молодой человек в белой футболке и джинсах-варенках на фоне «Корветта» смотрит на закат. Стройный парень с бронзовым загаром, из гладкой прически выбивается локон, завитком падает на гладкий лоб. И что-то в нем – в изгибе бедер на зрителя или в его зачарованности красотой заката при полном к ней равнодушии – зажигает холодное пламя в костях Норриса.

Норрис леденеет. Что ни говори, Болан велел вести себя хорошо. А позыв, охвативший каждую молекулу его тела, – наверняка нехорош. Но Норрису с собой не совладать. Сглотнув, он дрожащими пальцами берет журнал, сует себе в сумку и расплачивается.

Он честно заплатил, а чувствует себя проклятым вором. Выходя, он прижимает сумку локтем и сутулится. И при этом ловит на себе взгляд: из-за желтоватого окна конторы перед входной дверью на него уставилось старое морщинистое лицо. Это хозяин магазина, мистер Мэйси, обычно он добродушен и приветлив, но сейчас в его глазах страшная ярость.

Норрис выскакивает за дверь и даже укрывается за стоящим перед магазином грузовиком, чтобы оттуда оглянуться, не гонится ли за ним мистер Мэйси. Никто не показывается. Норрис шмыгает прочь, виноватый и издерганный до дурноты.

Остаток дня он занимается обычными делами. Съедает сэндвич с тунцом и смотрит по телевизору «Худи-Дуди». Играет в дартс у себя во дворе и отказывается от предложения соседа заглянуть в гости. С темнотой он возвращается в дом.

Норрису иногда приходится напоминать себе, что он не на дружественной территории. Где-то в лесу проведены границы, и по ту сторону границ не то, что по эту. Он знает, что «Придорожный» чуть не оседлал одну из таких невидимых линий. Люди в общем-то могут их пересекать – если хотят, – но в большинстве даже не пробуют, опасаясь, как бы чего не вышло. А вот Они вовсе не могут. Норрису это известно, и слава богу. Но поскольку Норрис здесь с ними, в пределах границы, ему надо следить за собой.

Он включает в доме весь свет, потому что темные окна наводят на подозрения. Он проверяет, все ли дела сделаны, вся ли посуда убрана, все ли постиранное белье аккуратно сложено и рассортировано, а закончив, совершенно беззаботно поднимает пачку книг – просто переношу в другое место, ничего такого – и принимается как попало рассовывать их по полкам. Примерно на середине пачки ему попадается купленный днем журнал, и он хмыкает, словно говоря: «А это здесь откуда?» И невзначай забывает журнальчик в бельевом чулане ванной комнаты, старательно делая вид, будто просто приткнул куда попало.

Потом он начинает перебирать моющие средства под раковиной. И опять натыкается на вещь, которой здесь быть не должно бы, – на бутылочку детского масла. Покачав головой и поцокав языком, досадуя на свою несобранность, он возвращается в ванную. Но, вместо того чтобы оставить там пузырек, входит с ним в бельевой чулан и закрывает за собой дверь.

В Винке благоразумнее жить так, будто за тобой следят. Потому что зачастую так и есть.

Норрис вслепую нашаривает на полке фонарик. Включив его, берется за журнал, пригибается и заползает под самую большую полку в нижней части чулана. Здесь, свернувшись зародышем, прерывисто дыша, он дрожащими пальцами листает журнал и пожирает глазами картинки.

Правила в Винке строгие, и, хотя среди них есть правило не обсуждать правил, кое-чего здесь просто не бывает. Например, разводов. На добрачный секс смотрят весьма косо, а беременность незамужней – просто скандал. Но есть вещи и того хуже.

Норрис не знает, почему ему всегда легче было влюбиться в мужчину, чем в женщину. Просто с мужчинами ему уютней. И он знает, что это неправильно – действительно неправильно, – но ничего не может с собой поделать. Ему не сдержать молнии, которая иногда вырывается из сердца. Он никогда не позволял себе подчиниться желанию: правда, иногда его отчаянно тянет прикоснуться (хотя бы костяшками пальцев), но он себе такого не позволяет. Идеальный момент, виноватая дрожащая радость выпадает ему раз в месяц, когда он, скорчившись в бельевом чулане, при свете фонарика вдыхает аромат детского масла – аромат отроческой чистоты. Только здесь он чувствует себя счастливым и цельным и каждый раз расплачивается за это невыразимым презрением к себе. Какая дурь – поддаваться подобной страсти, и какая трусость – проделывать это таким жалким образом!

Он уже собирается расстегнуть брюки, когда слышит грохот из кухни. Привстав, он в спешке бьется головой о полку. В мозг разрывной пулей влетает единственная мысль.

Его поймали. Они знают, что он такое.