Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

Дыхание и правда перехватывало. Я хотел было возразить ему, что у вашего Маяковского, несмотря на Лилю Брик, детей, слава богу, не было, а с вашего пригорка только болото и видно, да сдержался. Потому что без аттестата зрелости я бы загремел в армию. А ходить в ногу у меня получалось плохо. Бегал я быстро, но на физкультурных парадах портил строй, походка такая — колени выкидывал. Да и как возразишь, когда тем временем Петруша уже успел расколошматить свою плексиглазовую указку о парту. Острый кончик указки угодил, по счастью, в дверь, но обрубок в руке напоминал орудие пыток. Петруша так расстроился, что позеленел на лицо. По мере зеленения он проседал, пока не оказался на полу. Из-под брючины беззащитно торчала белая голень. Завуч поднесла нашатырь, вызвали «скорую». Усталый врач только пожал плечами: «Что вы хотите? Он же контуженный». Петрушу отнесли на кожаный диван в учительскую, а про меня забыли.

Без аттестата — никуда", да и Петрушу было жалко. Но и окончательно кривить душой тоже не хотелось, поэтому я стал писать по два сочинения махом. Одно для себя, другое — для отметки. Петруша стал меня хвалить, ставил в пример, в обморок не падал и больше не попрекал «щенячьим нигилизмом». На выпускном сочинении была предложена тема «Жизнь прекрасна и удивительна». Я и с ней справился. Недостающие для полёта мысли цитаты сочинил сам, подло приписав их поэту Луконину. Вроде и имя известное, а читать его никто всё равно не читал. Словом, выкрутился.

К этому времени я был уже набит цитатами, хотя книжки доставались непросто. Стоял в очередях, менялся, сдавал газетную макулатуру, а полученный талон отоваривал на какую-нибудь «Королеву Марго». Брал у друзей почитать, давал своё. Вёл каталог зачитанных у меня книг, невозвращенцы попадали в чёрный список. Некоторые библиофилы воровали книги из районных библиотек, но я брезговал. Всё-таки государственная собственность. По учреждениям разыгрывали подписки на собрания сочинений. Но я в таких учреждениях не состоял — слишком маленький. На улице Горького располагался магазин «Дружба», где торговали книгами из социалистических стран, в некоторых из которых цензура была не такой нелепой. Сообразительные и образованные соотечественники отоваривались и там. Я тоже купил там Агату Кристи на польском наречии. Читать было не так трудно, но мне показалось, что на английском она пишет всё-таки увлекательнее. Даже официальная советская периодика требовала усилий и дополнительных денег: чтобы подписаться на «Новый мир» или «Юность» тебе навешивали в нагрузку газету «Правда» или журнал «Коммунист вооружённых сил». Годились лишь на растопку, но откуда в мегаполисе печи?

Я свёл знакомство с продавцом в букинистическом магазине. Тогда он мне казался стариком, теперь — мужчиной в соку, средних счастливых лет. Кажется, Александр Николаевич. Может, наоборот. Перстень с печаткой, благородная проседь, пустой рукав ковбойки, кое-каких зубов не хватало. Книгу клал на прилавок, ловко листал, перстень ему не мешал. Я проникся к нему симпатией, попросил достать кого-нибудь из расстрелянных или хотя бы неблагонадёжных. Мандельштама или Хармса, к примеру. Сейчас их не печатали, но ведь были же и прижизненные издания. Хотелось понять состав их преступления. О Бродском я тоже слышал. И получил мудрый совет: «Молодой человек, Мордовия — не Колыма, но до Крыма и ей далеко. Имею личный опыт, настоятельно Вам не советую. Всё равно колючая проволока и баланда. Лучше читайте девятнадцатый век. Оригиналы недёшевы, зато безопасны. А уж про издания нашего счастливого времени и говорить нечего. Люди были не глупее нашего, зачем вам другие? Возьмите „Бесов“. Там уже всё написано! Пара номиналов, зато какое удовольствие!» Умница, понимал не только в книгах. Смотрел в глаза, видел насквозь, прямо знобило. Он был первым, кто говорил мне «Вы». Такое у него было чувство противоречия с окружающим устройством жизни. Поначалу я озирался, приходил я всегда один. Потом привык.

Александр Николаевич был человеком квалифицированным, на мутной сетчатке — следы от разнообразных литер и полупрожитой жизни. Первое издание, последнее издание... Знал назубок. Пожеланий моих не записывал, книгу откладывал без всякой ошибки в заветную стопочку, но драл втридорога. Судьба есть судьба, бизнес есть бизнес. Я же подворовывал из материнского тощего кошелька, но это так, медяки. Пришлось продать марки. За исключением королевы Елизаветы. Всё равно в дневнике появилась красная запись: «Торговал в туалете марками с учениками младших классов». Написал Петруша своим образцовым почерком. Чтобы матери было проще прочесть. Откуда ему было знать, что деньги мне нужны на покупку художественной литературы? Правда, той её части, которую он не преподавал. Про «Бесов» я ему не докладывал.