Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

Проходя мимо мавзолея, на котором удобно устроились неразличимые лица, я вопил: «Ура!» Идея закричать «Долой!» в голову не приходила. От раздвоения личности я не страдал. Наверное, оттого, что их у меня имелось как минимум две. Для запаса. И в полемику они не вступали, каждая затворялась в соответствующей камере головного мозга.

Однажды меня занесло в компанию к тем людям, которые выдавали себя за диссидентов. Этого слова я ещё не знал. Вели они себя не слишком чистоплотно: пили водку из немытых чайных чашек, ели колбасу прямо с газеты «Русская мысль», издававшейся в Париже. Такое уж у них сложилось чемоданное настроение. Даже барышни оказались с засаленными волосами. Под длинными ногтями — серая идейная грязь. Складывалось впечатление, что вода этой страны была им неприятна даже на ощупь и они откладывали мытьё до заграничных времён. Тем не менее в соседней комнате трахались. Люди были небрезгливые, женщины подмышек не брили. Советская, понимаешь, власть заела... Они и стихи бормотали, но как-то без выражения. Я стоял посреди большой комнаты и ничего не понимал, как будто кругом — деревья. На одной — прозрачный пеньюар, на другом — набедренная повязка с расстёгнутой ширинкой на молнии.

Хозяин вертепа, художник зрелых лет Овсянский, рисовал ведущие в преисподнюю туннели, набитые худыми скелетами. Или же уродцев на все органы тела, которыми только детей пугать. Или же саблезубого Сталина с засученными рукавами — на белом коне, волосатые руки в невинной крови. В общем, художник мыслил аллегорически и без применения знаний по анатомии. Даже Сталин смахивал у него на еврея. Не говоря уже о скелетах и лошадиной морде. И всем это нравилось. Уроды висели и в той комнате, где стояло то, что они именовали отвратительным словом «станок», — протёртый мозолистыми девичьими спинами диван без простыни. Наверное, любовники бывали сильно увлечены собой, инвалиды на стенах им не мешали. Или, может, в порыве страсти любовники закрывали глаза на висящее. А может, уроды им действительно нравились. Чужая душа, в отличие от своей, — всегда потёмки.

Овсянский поскрёб в спутанной бороде, профессионально осмотрел моё невинное чистое личико. Посмотрел, будто обнюхал, за своего не признал. «Лично я пятый год в отказе сижу. Я гений. А ты кто? Небось, художника Шишкина любишь и его медведей? Или Ку-инджи и его пресловутый Днепр? Кто тебя подослал?» Я сказал, что в институте учусь на библиотекаря, зачётка — в порядке. Тогда он захохотал, каких-то зубов не хватало, какие-то были .щёткой не чищенные. «И по истории партии, небось, пятёрка? Небось, комсомолец? А сюда за каким хреном пожаловал? На еврея выучиться хочешь? Чтобы, значит, кипу нахлобучить и использовать её в качестве шапки-невидимки и транспортного средства? За мой счёт в Израиловну? Молодец! У нас здесь всё кошерное — свиная колбаса, водка и вот эти бляди. Не желаете ли? Или у вас на нас не стоит?» Он обвёл квартиру нетрезвой рукой, завилял задницей. Наверняка волосатая. И все другие тоже загоготали. Даже поименованные бляди. Да-да, сделай себе для начала пластическую операцию! Вот что они кричали. Уши у меня пылали, но уже не так приметно, как в детстве — голова в объёме увеличилась, а уши остались прежними и по-звериному прижались к черепу.

«Согласно последним учёным данным, представители разных рас отличаются по генетическому признаку не больше, чем на одну тысячную процента», — попытался я выправить ситуацию. На что Овсянский метко заметил: «Ты не в мои гены смотри, а в ваш сраный паспорт с молотком посередине. Я на воле хочу резвиться, а не ползать в вольере».

Наверное, эти люди не хотели меня обидеть, просто пошутили, как в их компании принято, но её богоизбранность всё-таки вызывала сомнения. В любом случае я к ним больше не приходил. Если по честности, то и не звали. Это и понятно — ушёл, попрощавшись. Сказал: «Привет, красотки! Подмывайтесь почаще! Творческих удач, Овсянский! Накось, выкуси! Стань-ка поли-теистичнее!» Наверное, все они на меня обиделись. А может, вообще моего ухода не заметили. Закуски было мало, водки много. И всё равно её не хватало, дополнительно бегали, память становилась избирательной. Гашиш говорил, что нынешнюю водку гонят из еловых опилок. Так что я тоже закосел и говорил грубости, но это уж их проблемы. А мне-то что? Только меня и видели. Нет, всё-таки одна девица видела, как я спускался по лестнице. Из ещё не захлопнутой двери до меня донеслось: «И зачем это ты от меня ушёл? Понимаешь, у меня костный туберкулёз был, я до десяти лет не ходила, я думала, ты меня пожалеешь. Куда ты?» Я обернулся, сквозь блядский лик на меня глянуло зарёванное человеческое лицо. Но я всё равно ушёл.