Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

Я женился на Кате потому, что жить с матерью больше не смог. Она попрекала меня тем, что я тратил стипендию на книги и сосал ночами драгоценное электричество. И всё это в однокомнатной двухпостельной квартирке, дарованной ей за абсолютную грамотность на производстве. Мать остро переживала свой климакс, но это не умягчало моего сердца. Так что с квартиры я съехал. Только меня и видели.

Теперь я жил возле боливийского посольства в позабытом особнячке, в позабытой ЖЭКом квартире. В особняке прошлого века постройки хотели устроить что-то общеполезное, но потом передумали. Соседи по двору уже съехали на окраину, а про нас все позабыли. Вероятно, придумали что-то ещё более полезное, на что наш особняк уже не годился. А может, просто ремонтировать не захотели. Счётчик срезали, но электричество текло рекой. Счета за телефонные разговоры тоже не приходили. Сначала мы радовались, а потом стало обидно. Я испытывал неловкость, хотелось быть сочтённым.

Полы в коридоре проваливались и жалобно пели, но посольская стена была по-прежнему высокой и крепкой. По сравнению с детством, боливийские мужчины как-то поубавили в красоте, растительность на лицах поскучнела, сапоги не скрипели. А их женщины мне не нравились никогда. Индейская жгучая кровь проступала поверх строгих посольских костюмов, но внешность дипломаток была столь откровенна, что их не хотелось раздеть. Они и так выглядели голыми. Тем не менее детские впечатления всё-таки сказывались. Вспоминая могучие усы тогдашнего боливийского посла, я отрастил усы и себе, пшеничного цвета. Но они загибались не вверх, а вниз, шикарной проседи в них тоже не было. Но Кате они всё равно нравились.

Боливийцы же нет-нет да и вспоминали про нас. В их хозяйстве всё время что-нибудь пропадало. То цветной телевизор марки «Филиппс», то вульгарный фрак, то кобель по кличке Сан-Игнасио де Веласко. В случае кобеля боливийцы немедленно повесили объявление на нашу дверь и обещали щедрое вознаграждение за находку. Они сулили валютные чеки, на которые в магазине «Берёзка» можно было приобрести и цветной телевизор, и фрак. В магазин пускали по предъявлению паспорта, валюта приравнивалась к государственной измене. Объявление долго не прожило — изучив важную информацию, милиционеры, дежурившие в привратной будке, сорвали его, потому что хотели разжиться чеками сами. Я их не осуждаю, но, по моим наблюдениям, они тоже кобеля найти не смогли.

В те времена компетентности на всех уровнях уже не хватало, и это меня задевало. Я-то был уверен, что стану хорошим библиотекарем. Я был упорен, для проверки своих способностей я бегал вверх по движущемуся вниз эскалатору. Мне никогда не удавалось победить его, но я старался. Я огорчался, но мне всё равно казалось, что дело только в тренировке: как следует потренируюсь и обязательно взберусь на самый верх. Даже если это метро «Таганская» самого глубокого залегания. Пассажиры смотрели на меня как на круглого идиота. Но я-то думал, что мне есть чем гордиться. Даже если это будет будущее.

Милиционеры интересовались исключительно валютными чеками, обычным людям они жить не мешали. На Новый год мы с Катей вылепили во дворике снежную бабу, украсили её морковкой и ведром. Водили хоровод с друзьями, Гашиш запускал шутихи. Милиционеры бабу не трогали, так она и проседала, так она и истаивала, оставив на асфальте несвежую морковку и заржавленное ведро, прикрывшее мокрое место.

Я диктовал Кате Солженицына, а она щурилась в клавиши и печатала. Солженицын писал длинно, неказисто и страшно, Катино зрение ухудшалось, но это меня не останавливало. Подушечки Катиных пальцев твердели от мозолей. Катя же диктовала мне «Воспоминания о будущем». В этой иностранной книге говорилось про инопланетян, которые тоже находились под запретом. Космонавты были уважаемыми людьми, а инопланетяне — так нет. Никакой логики.

Портативная машинка была югославской и брала четыре экземпляра. Но я закладывал пять. Пятый экземпляр читался только с лупой, но всё равно считался достойным подарком. Первый я оставлял себе, остальными — менялся. Некоторые библиофилы использовали папиросную бумагу — чтобы копий было не пять, а больше, но я папиросной бумагой брезговал. Уж больно она шуршала и зажёвывалась валиком. Формат А-4 не помещался в покупные книжные полки, из половых досок, которые я выломал в соседней необитаемой квартире, я сбил скособоченный стеллаж.

Машинописи я носил на квартиру к переплётчику Васе, он оправлял их в жалкий коричневый дерматин. Работы у него было много, переплётчики в те времена процветали, ждать приходилось долго. Он встречал меня в халате с обтрёпанными кистями, усаживал играть в шахматы. Я его всегда обыгрывал. За пару-тройку ходов до неминуемого мата Вася обиженно произносил «Опять ничья!» и спутывал фигуры. Наверное, нужно было мне поддаваться ему хотя бы иногда, но тогда я не умел специально проигрывать. Сделал бы человеку приятное. Молодость, молодость...