Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

Многое в Кате отдавало целлулоидом: ротик, носик, бровки. Глаза распахивались широко, ресницы — длинные. Щёки же у неё были большими и гладкими, хотелось ходить по ним босиком. Вряд ли она одобрила бы такое сравнение — всё неодетое казалось ей вульгарным. По этой причине ей нравились не лягушки, а плюшевые игрушки. При ней я стеснялся выражать свои чувства чересчур эмоциональной лексикой, хотя какие уж там секреты между супругами? Но иногда всё равно не выдерживал.

Катя не любила, когда я уходил гулять с Гашишом. Когда я возвращался, она надувала губки и обиженно восклицала: ты снова забыл про меня! Иногда это было так, а иногда — нет. Катя восклицала без всякой причины, потому что так положено разговаривать между супругами. На самом-то деле она на меня не сердилась, просто ей хотелось, чтобы я чувствовал себя виноватым, и это у неё выходило. В любом случае Катя, кажется, меня любила и в нашещраскидистой постели всегда поворачивалась ко мне своей мягкой стороной. Спали мы на перине, хотя это вредно для позвоночника. Удобно было ощущать Катину любовь, даже если я её и не заслужил. Она засыпала мгновенно и никогда не бредила. Детей же не хотела, мотивировала тем, что нам самим ей на зимние сапоги не хватает денег. Это было и вправду так, но потеря материнского инстинкта временами меня настораживала. Наверное, она не хотела детей, потому что сама была ребёнком, а дети не умеют рожать.

Кате всё время хотелось, чтобы её пожалели. Время от времени она как бы ненароком стукалась обо что-нибудь твёрдое — угол шкафа или косяк двери. Огромные сизые пятна выступали мгновенно, я держал её за руку и скорбно молчал. Поскольку это случалось часто, я приучился в эти минуты думать о чём-нибудь приятном. Например, о том, как мы на днях вышли с Гашишом на Преображенскую площадь, взялись за руки и остановили автомобильный поток. Водители хотели нас побить, но мы ухитрились смыться. Лёгкие полнились весёлым прерывистым воздухом, в ушах ещё долго звенели проклятия. Так мы с Гашишом выпендривались друг перед другом. Сейчас даже непонятно — зачем. Конечно, это доказывает, что и я был ребёнком. Но всё-таки я хотел стать взрослым.

Катя же свои куклы не выбрасывала. Пупсы с выпученными глазами хранились на антресолях. Иногда она их доставала и обтирала тряпочкой пыльные личики. При внимательном взгляде они напоминали Катю. Только ободраннее.

Один раз Катя сделала аборт, предохраняться в те времена было непросто. Хорошо помню, как это случилось: мужские презервативы вдруг исчезли с аптечных полок, женские были, но не всех размеров. Умные люди присоветовали Кате употреблять мужской крем для бритья, а она по неопытности купила не для бритья, а после него. Большая, между прочим, разница. Это вам всякий бреющийся человек скажет. В общем, залетела и без моего ведома в абортарий пошла. Будто к подруге на дачу поехала. Я рассердился, но отошёл как-то быстро. Сочинил стихотворение и стал думать о другом. К примеру, о прозе Аксёнова, которого я обожал. Вот настроение и выправилось. История грустная.

Готовить еду Кате тоже не нравилось. «Следует жить насыщенной интеллектуальной жизнью и слушать классическую музыку, а не поглощать наших меньших братьев», — поясняла она. Этому она научилась от мамы-доцента. Зато Катя любила перебирать крупу. Всё равно какую: гречку, пшёнку, овсянку, рис. Склонится над клеёнкой и часами перебирает. Зёрнышки — в одну сторону, грязь — в другую. «Успокаивает», — поясняла она. А чего, спрашивается, волноваться? Пальчики летали туда-сюда. Наверное, машинка её тоже успокаивала. Крупа стояла в банках чистая и готовая для варки, до которой дело доходило нечасто. Вот мы и кушали покупные пирожки на машинном масле, бутерброды с заветренным сыром и морскую капусту — ей все брезговали, и она продавалась без очереди. Зато чай в этой семье заваривали крепко. Ну и что, что Катя не любила готовить? В конце концов, я тоже не мог починить электричество. Сказывалась безотцовщина и воспитание, данное мне женщинами.

Перед вечно засорявшимся туалетом я был тоже бессилен. В эти дни отторгнутое организмом поднималось, словно в него подсыпали дрожжи. Потом это потихонечку переливалось через край. Сапоги слесаря чавкали даже в сухое лето. Он привычно удивлялся бедствию, вставал на колени перед заполненным унитазом, втягивал воздух и обличительно вопрошал: «Вы что туда — срёте?» Я смущался, но отвечал утвердительно. Катя же во время визитов слесаря не выходила из комнаты. «С рабочими жить неинтересно», — без тени сомнения говорила она.

Разговаривали мы с Катей мало — малораспространёнными предложениями и междометиями. Когда у неё случилась жестокая ангина и пропал голос, я этого не заметил. Мы спали в одной постели, но видели разные сны. Однажды я проснулся ночью, долго глядел на неё. Это было серое и чужое лицо. Вроде посмертной маски. Вроде и похожа на человека, а всё равно страшно. Я смотрел на неё как бы в прошлом времени. Но так случалось нечасто — я был молод, бессонница одолевала редко. И всё-таки я угадывал, что с нами произойдёт.