Нежданно-негаданно

«Молодого больно, совсем зеленого послали, поди, на севере-то не рабатывал. Небось уже все распланировал, непременно завтра и начать хочет», — недовольно покосился Спирин и начал сопя втискивать свое большое, в толстом полушубке, а оттого еще более грузное и неуклюжее тело в дверцу. Но тут же передумал: «Что это я худо так о нем. Самоуверенность какая: с первого взгляда определил. Заслужил, видно, раз главным поставили. Поработаем — увидим. Рад бы был, если оправдал себя», — заключил Спирин.

Он подумал, что постарается поставить дело так, как в Заполярье, расположить надо к себе людей, позаботиться о них — тогда человек тебе душу наизнанку вывернет, а кто не поймет, так от таких он быстро отделается. Сюсюкаться он не станет, толку с таких не будет. «Мне создавать станцию, с меня и спрос в первую очередь будет, так позвольте мне и решать, как поступать, — ворчал мысленно Спирин, распаляя себя, зная наперед, что будут споры. — Не станут соглашаться — уеду, но принципам своим не изменю».

Спирин не боялся ехать в любое место, не беспокоился, что вдруг его понизят за ершистость. Дело свое он знал, показал себя не раз и знал, что с ним все равно станут считаться, и не здесь, так в другом месте он все равно будет строить и сделает не хуже других.

Но все-таки он волновался и тревожился, стройка необыкновенная, новая, на попутном газе станция работать станет, с этим он еще не сталкивался, и оттого вместе с волнением захватывало любопытство, интерес, увлеченность, и жарко стало Спирину, он распахнул полушубок. Вот с детства в нем эта двойственность: смелость и тревожность, а порой и трусость. Он почему-то в детстве любил играть в электростанции. Тогда еще жили на Урале. Он часами мог наблюдать, как шумел, хлопал поселковый движок, давая лесорубам и охотникам свет, и ему хитро подмигивал Митька-косой, «механик» этого движка.

Проволоки в поселке можно было найти от старых тросов, лесовозов и из другого поселкового хлама. Проволока эта служила проводами, а вот под электрические столбы Ваня Спирин подговаривал сверстников вырывать огородные колья, сам боялся, знал, что за проволоку никто не хватится, а за колья обязательно нагорит. Но так как он увлеченно и интересно строил хитросплетения электропроводов, сверстники колья таскали, забыв или пренебрегая наказаниями за это. После пришли другие увлечения — охота. Но об этом нечего вспоминать: не к месту… А главное, трусость ушла вместе с детством, — потом не раз об этом с восхищением вспомнит Спирин, — а вот тревожность осталась. Спирин не мог сейчас сказать: хорошо это или плохо, да он и не пытался это сделать, только сетовал загодя на обеспокоенность, как казалось ему, излишнюю свою, которая часто терзала его, и он не спал ночами, курил, худел, и не мог прийти в норму, пока не одолевал намеченное. Вот так, он знал, будет и теперь.

Но вместе с тем Спирин чувствовал, понимал, что он уже не такой бесшабашный, как в Заполярье, он совсем иной человек: в нем появилась какая-то чуткая настороженность.

Он ясно ощущал, что не может он быть и тем, каким раньше здесь жил с отцом и матерью, — вместо той юношеской увлеченности замечал в себе какой-то рациональный расчет и ругал себя за это, но сделать ничего не мог.

«Чего это я уткнулся в себя, — подумалось ему. — Нуль внимания Урусову. Чего мужик подумает? И разговаривать, скажет, не хочет. Мне же с ним бок о бок годы придется трудиться. Дома все обмозговать можно. Нехорошо, нехорошо так», — пристыдил себя Спирин. Повернулся к Урусову.

— Ты уж извини, брат. Задумался что-то больно я, у меня бывает так: уйду в себя и вокруг ничего не вижу, не слышу — худо это, конечно. Не бери близко к сердцу. Ненамеренно получается.

— Да-а, ничего, ничего, — закивал головой Урусов, принимая на веру слова Спирина, ему и в самом деле думалось нехорошее о Спирине, а сейчас своими доверительными простодушными словами Спирин как вроде снял прежнее мнение.

— Завтра уж мы обо всем потолкуем, Василий Петрович. А сегодня я устал чертовски, — тяжело ронял слова Спирин.

— Конечно, конечно, — закивал Урусов. — А вот и гостиница.

Слово это резануло Спирина, кольнуло в самое сердце: вместо отчего дома, большого, деревянного, просторного, где все связано с милыми, родными воспоминаниями, запахами грибов, ягод, рыбы и прочей домашней утвари, — он, Спирин, станет жить в этой кирпичной казенной громадине. Место, где построена гостиница, раньше зарастало дикой черемухой и смородиной по берегам речушки Малиновки, и в их доме, стоящем в пол-километре отсюда, были слышны весной запахи цветущих деревьев, они дурманили чувства, звали в сельский клуб, к шатаниям по целой ночи, к мечтаниям и воображениям. Тогда Ваня Спирин хотел быть настоящим охотником, не хуже отца.