Нежданно-негаданно

Красноперову думалось: «Сейчас переберемся в долину реки Кагая; исток Кетлыма почти высох, в озерце вода стала мутная, как плохой чай, пить ее опасно. За это время и передышка будет».

Вскоре долетели, разошлись по своим работам. Александр, направляя трактор к очередному волоку, ерзал на сиденье: его тянуло пилить, было как-то не по себе отсиживаться в кабине.

— Когда валить начну? — крикнул он Ивану.

— Не рвись. Окрепни как следует.

…Лагерь Красноперова походил на разоренное осиное гнездо. Люди собирали инструменты, стаскивали все в балки, а Александр отвозил их на новую стоянку.

Вновь выбранное место было высокое, по сторонам качали ветвями прямо над водой кедры. Кетлым тоненькой ниточкой, местами рвущейся, тянулся к весело бегущему Кагаю. Вода в Кагае чистая, родниковая, камушки на дне видно. Вечером сидели на берегу, ужинали и запивали студеной водой, крякали.

— Хоть и ходьба к месту работы, зато вода отличная, ребята, — наговаривал, дуя в кружку с горячим чаем, Иван. — А с той гущи и кишки засорить можно.

Рано утром пришли в деляну. Когда Иван садился на трактор, а Александр взял пилу (напросился все-таки), то услышал слова бригадира:

— Смотри не зарывайся. Почувствуешь усталость, приходи — поменяемся.

Мельников все время сдерживал себя, но валил больше, чем другие, и чувствовал себя полным нерастраченных сил. Под вечер снова сел на трактор.

Он догадывался: «Сохраняет Иван людей для решающего финиша. Если сейчас они проигрывают самую малость, то Александр чувствовал: как навалятся изо всех силеночек, то достанут и опередят непобедимого Кирьянова.

…Кирьянов ругал про себя слабаков: вальщик и тракторист заболели животами и не работали.

Сам же Степан «рвал и метал», работал за двоих и думал: «Наверное, красноперовцы уже догнали». Степану плакать хотелось от обиды. А как узнал, что Мельников у Ивана, то зависть к Красноперову возникла неугасимая. И знал: винить его не за что, сам попросил нового вальщика вместо Александра, но все же злоба затаилась и не уходила. «Повезло, нечего сказать».

Кирьянов в пылу, ярости, торопясь валил как попало, не считаясь с молодью, которую подминало падающими деревьями.

«Красноперовцы подросток не мнут. Выиграть хотят. Да и штрафануть могут. Тогда снимут с нас первенство», — вклинились ему сейчас слова Мельникова, когда он однажды вот так же ожесточенно клал деревья. Кирьянов расклонился, обвел колючим взглядом подмятые сосенки, махнул рукой. «Мелочь это по сравнению с нашими рекордами. Никита Ильич не даст в обиду». И опять запела «Дружба» в натруженных руках.

В бригаде ворчали, что пить эту «брагу» больше не станут, и требовали переезда в устье Кетлыма, кивали на Ивана: он-де вовремя перебрался, а они что тянут…

Прилетели новые рабочие и врач, который, проверив воду, закипятился: «Пить эту застойность нельзя! — и удивился: — Как это заболели только двое, а не все!» — раздражая этим еще больше Степана.

— Переезжать станем, — обреченно махнул рукой Кирьянов.

Прилетевший вместе с рабочими и врачом мастер лесозаготовок замерял напиленный лес у бригад, промолвил:

— Вы малость впереди, Степан.

Кирьянов сразу оттаял, повеселел: «Ну, уж если в это трудное время не достали нас, то теперь не допустим! Не так просто свалить Кирьянова, старого лесовика».

Он теперь учтет все провалы, а уж сил у него хватит…

Возвращение

I

Май привел в эти места белые ночи, но в тайге по-прежнему царствовал сумрак.

Но даже в эти минуты затишья не спалось старому Маркелу. Никогда он так беспокойно и худо себя не чувствовал. Маркел и представить себе не мог: как это он бросит эти места, которые его поили-кормили, где он жизнь прожил, — тревожно было на душе, тяжело.

А ехать надо: здоровье сдавало, да и звал давно Илья в город, огорчать его отказом не хотелось: любил сына Маркел больно.

«Хоть сшей глаза, все равно, наверное, не прикорнуть нисколько, — подумал он, ворочаясь на скрипучей деревянной кровати. — Вставать надо». Ему захотелось на воздух, к лесу, к реке.

Маркел встал, натянул на босую ногу бродни, сшитые им самим из выделанной лосиной кожи.

Он не торопясь, вразвалку направился к роднику, бившему из-под древней замшелой ели, с разбитой молнией вершиной. Справа из извилины до него доносилось ворчание реки Пелыма. Сразу за родником начинался урман.

Увидел Маркел чистую водицу, услышал плеск реки — вроде отлегло малость от сердца.

Он всунул большую волосатую руку в дупло рядом растущей сосны, достал берестяной черпачок, нагнулся над родником, сопя, отплеснул плавающие сверху сосновые иголки, почерпнул прозрачной студеной воды, выпил залпом, крякнул. «Эх, родничок бы с собой захватить. Семьдесят годков пил эту водичку. Хороша! Тоскливо будет без тебя, — обращался он мысленно к роднику. — Да и без Пелыма, и без тайги тоскливо станет. Не знаю, как и выживу. — Пришло другое: — Ну, да не куда-нибудь, а к родному сыну собираюсь. Пристал, как репей… зовет… куда деваться. Обижать неладно, неохота. Придется ехать. Там увижу».