Нежная душа

Встретился с фигурантами по делу. Где-то лежат магнитофонные пленки с их рассказами. Вот рассказ Давида Боровского:

«Прочитав „Правду“, мы с Любимовым оторопели, но особого значения не придали, не подумали, что последуют санкции. Не поняли, что статья в „Правде“ – это не просто так. Что набрал силу механизм. Подумаешь, мнение дирижера – противно, конечно, но ведь чистейшая глупость. Храмы взрывали и – ничего, никто не беспокоился. А тут написано так, будто мы единственный экземпляр партитуры решили сжечь. Глупость. Единственное, что было страшно, – оскорбление Шнитке. Рождественский – крупнейший дирижер, Любимову и мне – плевать. Шнитке же гораздо менее защищен.

В тот день я должен был встретиться с Ефремовым. Приехал к нему во МХАТ. На столе «Правда», Олег Николаевич белый ходит по кабинету. Он-то сразу понял, что к чему. Его опыт говорил, что тут дело совсем не в «Пиковой даме». Он сразу спросил, знаю ли я Шнитке, – знаю, говорю. «А он согласится написать музыку к „Утиной охоте?“ Давай ему позвоним, давай телефон». Набирая номер, спросил, как зовут Шнитке, – они же не были знакомы. «Альфред Гарриевич, это Ефремов говорит…» Так Шнитке стал автором музыки к мхатов-скому спектаклю в тот же день, как нас «Правда» разнесла.

Потом нас вызвали в Министерство культуры. Принимали три зама Демичева – Барабаш, Попов, Кухарский и некто Куржиямский – музыкальное начальство. И нас четверо. Мы чинно-благородно объясняли этим людям, чего мы хотим. Сидят, представьте, Рождественский, Любимов, Шнитке, Боровский и в доступной для начальства форме пытаются растолковать, что хотят вернуться к Пушкину… что Мериме… что клавесин… что нет криминала… Примеры приводили: «Жизнь за царя», «Кармен-сюита»… И все еще были уверены, что нас пожурят, скажут: ну, вы там не очень-то! – и тем дело кончится. Ведь «Гранд-опера» не шутейное дело, там уже декорации готовят, миллионы вбуханы…

А ведь было нам, дуракам, знамение! Мы с Любимовым приехали на улицу Куйбышева к Минкульту, вылезаем, а к нам здоровенный гаишник. Видно, Любимов плохо поставил машину. И только началось разбирательство, как вдруг гаишник нас бросает, бежит в свою будку и замирает. А мимо медленно скользит огромная черная машина, и мы видим за стеклом острый профиль – Суслов! Господи! Такой вялый, злой взгляд. «Старуха!!!» – нас так и передернуло. Переглянулись мы, вспомнили эпиграф…»

А эпиграф у Пушкина такой: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность».

Теперь на моем экземпляре «Огонька» (1989. № 9) четыре надписи:

«Геннадий Рождественский – рукомахатель».

«Александру Минкину от композиторишки Альфреда Шнитке». (От «композиторишки», потому что в «Правде» его именно так и называли.)

«Саше Минкину – соучастнику мирового скандала. Ваш Д.Боровский». («Мировой скандал», потому что Суслов этой акцией намеренно подрывал шансы французских коммунистов: пусть проиграют выборы; слабые – послушнее.)

«Саше, страдальцу в прогрессивном журнале. Ю.Любимов».

«Страдальцу в прогрессивном журнале», потому что прогрессивный Коротич распорядился убрать все эпиграфы. Каждую главу предваряли замечательные эпиграфы из «Моцарта и Сальери». Перед письмом Жюрайтиса – такой:

САЛЬЕРИ. Я избран, чтоб его остановить – Не то мы все погибли, Мы все жрецы, служители музыки, Не я один с моей глухою славой…

А перед письмом главного редактора «Правды» (где он издевательски отвечал на возмущенные протесты Любимова и Ко) – такой:

САЛЬЕРИ. Что пользы, если Моцарт будет жив И новой высоты еще достигнет? Подымет ли он тем искусство? Нет…

Тщетно я умолял. Коротич категорически заявил: «Не могу позволить, чтоб главный редактор „Правды“ ассоциировался с Сальери!» В 1989-м это все еще было опасно.

А я (за то, что разозлил главреда, и ему пришлось вроде бы признаться в трусости) был наказан. Фамилия переехала в конец текста с унизительной добавкой «материал подготовил». А я-то предвкушал кайф: «Александр Минкин. Пиковая дама»!

В чем-то это повторяло историю с программками спектаклей Любимова.

Когда ему «не хватило бойцовских качеств» и он остался на Западе, начальники советской культуры приказали убрать имя постановщика из всех афиш и программ. Остались: автор пьесы, художник, артисты – все, кроме режиссера. Программки стали в точности походить на метрики незаконнорожденных детей сталинских времен. Вместо отца – прочерк.

К слову, мою маленькую заметку «Прочерк» в 1988-м не взяли ни «Московские новости», ни «Огонек» – самые прогрессивные. Беда была в том, что Любимов подписал обидное для Горбачева «письмо десяти»…

Впрочем, все, написанное о Таганке, имело странную судьбу.

Что там Годунов, они запрещали даже детские сказки.