Нежная душа

И вот – 1988-й, Ташкент; в руках (от скуки) какой-то журнал. И вдруг под именем Михаила Ульянова знакомые строчки. «…цветок нашей земли… одуряюще ароматен. Он, как татарник, вцепился в сердца людей, которым нужна литература, барды, актеры, поэты. И вот – ушел…» Да ведь это мой текст!..

Видите ли, говорит человек не гладко, сам себя перебивает, применяет мимику, жесты, непечатные слова (знаменитый киноактер Николай Крючков мне о своих концертах под Кустанаем перед покорителями целины ни одного приличного слова не сказал – всё матом: и восторги, и хулу; а ничего – текст как-то слепился – можете почитать в «Театре» № 5 за 1979 год. Там я – и великая Гоголева, и Крючков, и Чирков, и еще кто-то из народных артистов СССР) – покоряем Целину. Человек, делающий лит-запись, все эти обрывки, меканье и беканье приводит в божеский вид. Я всегда старался вжиться в образ, писать как бы от их лица, чтобы их манеру, их стиль речи сколько-нибудь передать. В журнале хвалили (но и смеялись – стоит ли так мучиться?).

Так и тут: говорил Ульянов, а писал я. Поэтому называю: мой текст.

Вот, значит, когда цензура отступила от слов председателя СТД РСФСР – в 1988-м.

…В 1990-м, в десятую годовщину смерти В.В., не знаю зачем, я выкопал из ящика старую советскую кассету «МК-60», вставил в SONY и стал слушать шорох и треск – все, что осталось от той встречи с Любимовым. Слушал, курил, вспоминал. Магнитофон шуршал. Вдруг:

– …я написал стихи. Это плохие стихи, их не надо печатать.

…Он жил безоглядно, То падал на дно, То вновь поднимался, Пред смертью метался. Рвал струны и сердце Усердно! Усердно! Крещендо! Крещендо!..

Голос Любимова со страшной болью прочел двадцать строк и – опять шорох и треск.

Есть Бог на свете! Это Он тогда починил мой «Спутник» на две необходимые минуты. Пленку храню.

У меня автограф Окуджавы. У меня автограф Беллы Ахмадулиной (с вариантом на обороте). У меня квадратик гранки с текстом Ульянова 1980 года из редакционного сортира и страничка с этим текстом из журнала, вышедшего всего через восемь лет.

У меня листок со стихами Любимова и кассета с его голосом.

И я рад за всех, кто может теперь мужественно брать интервью у Ю.П. и храбро снимать его на видео.

В 1979-м я попросил Эфроса назвать пятерку лучших режиссеров. Вот как на чемпионатах мира по хоккею составляют пятерку лучших игроков.

– Всего мира?

– Нет. Советских.

– Любимов… – сказал Эфрос и замолчал.

– А дальше?

– Всё.

«Пятерка» Эфроса получилась предельно короткой. Себя он, конечно, назвать не мог.

Скоро они полетели к своему концу. Любимов – в эмиграцию. Эфрос – умирать на Таганку.

Оба они были обречены. Они слишком много дали русскому театру. Но напрасно думать, что гениальный Эфрос умер красиво и счастливо. Не забудем: он успел пережить подлость и предательство в своем Театре на Малой Бронной. Он успел услышать все оскорбления и мерзости от своих актеров. И на Таганку он пришел измученный, с растерзанной душой и странно глухой к измученным, истерзанным душой актерам Любимова. В тот момент они не приняли бы и самого Станиславского, восстань тот из гроба. Таганка не была вдовой. Любимов был далеко, но живой – это мешало принять Эфроса. А даль стирала недостатки, Мастера ждали как Бога. Оправдать такие ожидания невозможно.

Да и время истекло.

Исчезло внешнее давление, когда для порядочных людей было лучше со злым Мастером, чем с добрым секретарем райкома КПСС.

Копился груз предательств, молодость давно ушла, а красиво умирать никто не научил.

В 1982-м в статье о Любимове я написал: «Обычный театр существует по синусоиде: расцвет, кризис, застой, новый подъем (пусть и не очень высокий), новый застой, часто более продолжительный, чем период подъема. Таганка расплатится за свой долгий взлет гибелью мгновенной и окончательной. Она не впадет в застой. Она просто исчезнет.

Случаются театры одной личности. Был театр Мейерхольда, театр Таирова. Такие художники не имеют наследников и не могут их иметь».

Напечатали это в Таллине. В конце 1983 года. На непонятном эстонском языке. Статья была в целом хвалебная, а Таганка – в жуткой опале. Эстонские друзья опубликовали. У нас была солидарность против режима.

А Таганка была оплот и форпост этой солидарности. И нигде в мире это слово – Таганка – не требовало ни объяснений, ни перевода.

Всё вдребезги. Всё, всё…

В моей картотеке около трех тысяч виденных спектаклей: пьеса, автор, режиссер, название театра. Только Таганка не обозначена именем. Вместо этого – как на ее программках – красный квадратик в черной решетке.

Эта решетка отбрасывала тень наружу. Свет, значит, был внутри. Огонь.

На яркий огонь, моя радость, На яркий огонь.

Туда мы и летели.

Таганка! Все ночи полные огня!

1993

Мокрое дело

В рецензии на таганскую «Чайку»… Впрочем, в этой фразе все слова надо брать в кавычки.