Нежная душа

В 1980 году один выпускник режиссерского факультета ГИТИСа (ставший потом известным всему миру) уговорил меня написать инсценировку «Маугли». Пьеса «Джунгли» получилась очень жесткая, скорее в стиле жестоких баллад империалиста Киплинга, чем его сказок. Идея была очень простая и театральная (в смысле наглядности): Маугли – чужой. Голый. Голый для волков, потому что на нем нет шерсти. Голый для людей, потому что на нем нет одежды. Всем чужой.

Пьесу запретило Министерство культуры РСФСР. Внутреннюю рецензию (такие специальные советские художественные доносы) мне случилось прочитать: «Минкин пытается протащить на сцену подлую идею, что звери лучше людей». Я обомлел настолько, что вступил с Министерством культуры в переписку, пытаясь объяснить, что «подлая идея» – это сказочный архетип всех времен и народов. Что и в русских сказках убить Иван-Царевича всегда стараются родные братья и сестры, а спасают волки, птички, мышки. Понимания не нашел. Пьеса осталась под запретом. Но в провинции все было проще. И «Джунгли» поставили (всякий раз получая разрешение местного управления культуры) в Севастополе, в Свердловске, Минске… И ставят до сих пор, год назад была премьера в Ярославском ТЮ-Зе. Но это все потом.

А сначала (в 1980 году) для жестокой инсценировки нужны были жестокие песни – зонги. И естественно, что лучше Высоцкого никто не мог их написать.

Я пришел к Высоцкому с пьесой в руках (мы были знакомы с 1966 года). Мы стояли у входа в Таганку. Поняв из первой фразы, что я пытаюсь заказать ему какие-то песни для какой-то пьесы, он сказал:

– Извините, не могу. Некогда.

Я заранее знал, что он скорее всего откажется. Но раз уж встретились, грех не попытаться убедить, уговорить. И я стал объяснять идею. Вот ту самую, что для всех голый и всем чужой. Ушла минута. Высоцкий остановил:

– Вот видите, сколько времени вы у меня уже отняли!

Он сказал это с отчаянием, с такой болью в голосе, которая никак не соответствовала одной потраченной минуте. Но и продолжать уговоры стало невозможно.

Был июнь, солнце лупило – асфальт плавился. Кто же мог знать, что ему остался месяц. Но сам он, возможно, что-то чувствовал. И минута для него имела совсем другую цену, другой смысл…

В пятницу 25 июля 1980 года умер Высоцкий.

Я узнал об этом в кабинете Швыдкого – ответственного секретаря журнала «Театр». Чувства свои описывать не стану. Большего горя Советский Союз не испытывал – по крайней мере, с 1953 года. Меня, внештатного корреспондента, попросили заказать венок от редакции. Я, конечно, согласился. И дело святое, и возможность попасть на панихиду. (Понимал, что народу будет море и кордонов без счета – частному лицу не пробиться.)

28 июля – день Св. Владимира. Похороны. Прощание. Толпы. Оцепления (Олимпиада-80 в этот день осталась без охраны). Ваганьково. Могила. Зарыли. Сразу гора цветов. Любимов не может подойти к могиле – не хочет наступить на цветы. Метров с пяти бросает к камню букет роз. Он странно раскачивает букет, как укачивают ребенка, – потом выпускает из рук. Розы взлетают, летят к могиле и, долетев до камня, опускаются и встают, прислонившись к нему. Не упали. Даже не покосились. Так и руками не поставишь. Какая-то женщина, увидав это чудо, отдает Любимову свой букет. Я про себя думаю – повторить невозможно. Но все повторяется: и странное раскачивание, и точный полет цветов к камню…

То ли «Вечерка», то ли «Совкультура» дала три строчки – извещение о смерти. Некролога не напечатал никто. Даже фрондирующий (по тем временам) «Московский комсомолец», посвятивший незадолго до этого чуть ли не целую полосу сломанной ноге Михаила Боярского, не дал ничего, ни слова. Тогдашний главред «МК» – в ответ на предложение напечатать некролог – сказал лаконично: «Меня это не интересует». Историческая фраза.

В провинции многие больше месяца не знали о смерти В.В., узнавали случайно от тех, кто слушал «Голос Америки».

В июле 1981-го – в первую годовщину смерти Высоцкого – Таганка сыграла премьеру «Владимир Высоцкий».

Спектакль был категорически запрещен еще до репетиций. Инстанции не дали «лит» (цензурное разрешение).

Любимов на грани инфаркта репетировал запрещенный текст. А накануне 25 июля, изображая покорность, сказал:

– Спектакля не будет. Будет вечер памяти Высоцкого. Только для приглашенных.

И сам подписал, негодяй, тысячу приглашений в 665-местный театр (билет храню). А кто сказал, что нельзя на поминки тысячу людей пригласить?

Вечером милиция оцепила площадь, перекрыла движение. Пропуск надо было предъявлять за двести метров до театра.

Рецензию на запрещенный спектакль напечатать в СССР нечего было и думать.

Отдал в венгерский театральный журнал. И использовал любимовский ход. Текст представлял не рецензию (какая может быть рецензия на запрещенный спектакль?!), а описание генеральной репетиции. Кто сказал, что нельзя о репетициях писать?

Влетело и мне, и венгерскому журналу. Но поздно – статья под названием «Принц» была опубликована. А на выволочки плевать.

Он был Принцем Таганки. Сердцем ее.