Нежный бар. История взросления, преодоления и любви

Мне все было ясно. Если я дам Сидни столько времени, сколько ей нужно, то в конце концов она будет моей. Я пережду и Трастовый Фонд, и любого другого, кто встретится ей на пути, и мы с ней поженимся. Поселимся в доме рядом с ее родителями, заведем двоих светловолосых детишек, и каждый раз, когда она будет зевать или отвечать на телефонный звонок из другой комнаты, у меня сердце станет уходить в пятки. Вот какая жизнь меня ждет – заранее спланированная, предопределенная. Я уже видел, как она вздымается передо мной, словно экран в автомобильном кинотеатре. Но была и другая жизнь, которая тоже меня ждала, жизнь без Сидни, тоже предопределенная. Ее я пока не видел, но чувствовал, верил в нее благодаря «Таймс», и «Метс», и «Публиканам». Я слышал голоса из этой другой жизни так же отчетливо, как голоса у меня за спиной, раздающиеся из бара. Мне вспомнилось, как профессор Люцифер рассказывал нам о противостоянии фатума и свободной воли – загадке, терзавшей лучшие умы на протяжении тысячелетий, и я подумал, что надо было слушать его внимательнее, потому что сейчас, стоя возле своего счастливого почтового ящика и опуская письмо Сидни в щель, я не понимал, почему фатум и свободная воля считаются понятиями противоположными. Возможно, думал я, стоя на распутье, мы и вольны выбирать, но это все равно выбор между двумя предопределенными путями.

Я выпустил из пальцев конверт. Раньше я никогда не уходил от Сидни. Никто никогда от нее не уходил. Я знал, что когда она получит собственное письмо и фото – возврат отправителю, без комментариев, – то больше не станет писать мне или звонить. Я вошел назад в бар, попросил у дяди Чарли еще скотча и рассказал, что сделал. Он ткнул меня пальцем в грудь и поднял тост. За меня. За «Метс». 25 октября 1986 года, когда я потерял любовь всей своей жизни, дядя Чарли объявил посетителям бара – никто не слушал, но с его стороны очень мило было сделать такое, – что его племянник – победитель.

Глава 30. Паленый

Быть копировщиком оказалось не сложнее, чем продавцом товаров для дома. Коллега объяснила мне суть работы за каких-то пять минут: мы отвечаем за «доставку сэндвичей» и «сортировку копий». Поскольку у редакторов нет времени добывать себе еду, сказала она, я должен буду обходить новостной отдел и принимать заказы, а потом бежать через дорогу в круглосуточную забегаловку «У Эла». А все остальное время получать и сортировать копии бумаг, поступающих по телеграфу. В «Таймс» имелись компьютеры, но редакторы, особенно старой закалки, отказывались пользоваться ими. Поэтому новостной отдел тонул в бумаге. Статьи, заметки, бюллетени, телеграммы, обзоры и выжимки материалов, предлагаемых для первой полосы, вылетали из гигантских принтеров толстыми пачками по двенадцать копий, которые надо было рассортировать, особым образом сложить и разнести – быстро. Редакторы понятия не имели о последних новостях, пока бюллетень не приземлялся в их лоток для входящей корреспонденции, так что копировщики играли несоразмерно важную роль в информационной цепочке. Еще важней было, чтобы старшие редакторы получали копии сверху, на которых текст читался лучше, а младшие – снизу, самые бледные, в некоторых случаях нечитаемые вообще.

– Тут вопрос статуса, – разъяснила мне коллега. – Если младший редактор получит копию сверху, на тебя просто накричат, но помоги тебе Бог, если старшему редактору достанется копия снизу.

Она закатила глаза, явно ожидая, что я поступлю так же. Но я настолько радовался новой работе, пребывал в таком восхищении от «Таймс», что не мог стереть с лица восторженное выражение. То есть моя обязанность – кормить всех этих талантливых журналистов? И следить, чтобы знаменитые редакторы знали, что творится в мире?

– Звучит отлично, – ответил я.

С тех пор девушка меня избегала, а как-то, в подслушанном мной разговоре с другой копировщицей, назвала «тот тупица с Лонг-Айленда».