Нежный бар. История взросления, преодоления и любви

Спортсмен показал себя настоящим мастером. Он дразнил Быстрого Эдди, насмехался над ним, объявил всему бару, что Быстрый Эдди ни шиша не понимает в музыке, так что в конце у Быстрого Эдди не осталось выбора, кроме как настоять на сумме пари, достойной реабилитировать его мужеское достоинство. Оба хранили в тайне точную цифру, но она была действительно большая, и когда Быстрый Эдди проиграл и полез за чековой книжкой, что-то щелкнуло у него в голове. Провал в памяти исчез, схлопнувшись, как диафрагма фотоаппарата. Он не помнил, что раньше уже дважды проиграл то же пари, но помнил, что дядя Чарли пел – и это было не «Что я за дурак». Быстрый Эдди задался вопросом, что за дурак он.

Преображая эту историю в текст, я изменил имена. Спортсмен стал Киллером, Быстрый Эдди – Стремительным Эдуардо, а дядя Чарли – дядей Батчи. Спортсмена я сделал ветераном Корейской войны, а Быстрого Эдди – бывшим заключенным, который то ли убил, то ли не убил свою жену Агнес, имя которой я изменил на Делайлу. Про песню я написал, что это был «Голубой бархат», а сумма ставки – сто тысяч долларов. История вышла неправдоподобной, и я никак не мог сообразить почему.

Когда я сидел над очередным черновиком «Странников в ночи», раздался телефонный звонок. Звонил Дипьетро.

– Скорей сюда! – заорал он, стараясь перекричать не меньше двухсот других голосов.

– Тут полно телочек, а у меня лучшие места. Бульвар и Парк-Плейс!

Он имел в виду два самых востребованных табурета в баре, сразу за дверью на Плэндом-роуд, с которых было отлично видно всех входящих, плюс ты мог легко привлечь внимание бармена.

– Не могу, – ответил я. – Я пишу.

– Пишешь? Черт возьми, про что?

– Про бар.

– Ну и? Приходи и проведи исследование. Бульвар и Парк-Плейс.

– Не могу.

Он бросил трубку.

Очень скоро подо мной в ресторане у Луи потушили гриль. Щелчок, потом негромкое шипение. Я подошел к окну и закурил сигарету. На улице моросило. Я распахнул створки и вдохнул запах дождя, точнее, попытался – над мусорными баками. В баки раз за разом ныряли чайки. Луи вышел в заднюю дверь и отогнал их. Стоило ему зайти внутрь, как чайки вернулись. Настойчивость, подумал я. У чаек она есть, а у меня нет. Я выключил компьютер. Щелчок, потом негромкое шипение.

Я пошел в «Публиканов», неся неоконченную главу в папке под мышкой и утешая себя тем, что писатели проводят в барах не меньше времени, чем за рабочим столом. Писательство и выпивка всегда идут рука об руку, как виски и содовая, уговаривал я себя, входя в передние двери. Дипьетро действительно был там, сидел на Бульваре, а рядом, на Парк-Плейсе, дядя Чарли.

– Прекрасный мой племянник, – воскликнул он, целуя меня в щеку. Похоже, он уже изрядно нагрузился.

Быстрый Эдди тоже сидел в баре, вместе с женой, Агнес, которая работала у Луи официанткой. Она пила свой обычный ирландский кофе (Агнес и не подозревала, что бармены наливают ей кофе без кофеина, «чтобы не стимулировать врожденную болтливость», по выражению дяди Чарли). Быстрый Эдди вспоминал, как поставил на Агнес в споре, что она обгонит дядю Чарли на беговой дорожке. Быстрый Эдди утверждал, что Агнес станет носиться вокруг дяди Чарли кругами, а дядя Чарли поклялся, что пустит себе пулю в голову, если не сможет одолеть эту «курильщицу с заплетающимися ногами», так что они отправились на стадион возле старшей школы, и половина бара последовала за ними. Агнес, с накинутым на плечи полотенцем, затушила сигарету за мгновение до того, как Быстрый Эдди пальнул из стартового пистолета. (Каким образом у Быстрого Эдди оказался с собой стартовый пистолет, никто почему-то не спросил.) Дядя Чарли перегнал Агнес, но жестоко за это поплатился. Он валялся на траве, его рвало, и еще несколько дней он не мог прийти в себя.

Я подумал, что записать эту историю будет проще, чем «Странников». И сделал пометку на салфетке.

Питер, бармен, увидел, что я пишу. Из всех барменов в «Публиканах» он был самым добродушным. Будучи лет на десять старше, Питер относился ко мне снисходительно, как старший брат, который чувствует, что я что-то натворил, но еще не знает, что именно. У него был мягкий голос, мягкие карие глаза, мягкие темные волосы, но какой-то твердый внутренний стержень – честность? искренность? – отчего люди всегда поворачивались в его сторону, стоило Питеру заговорить. Даже когда он был полностью счастлив – а я не раз видел, как Питер смеялся до колик, – в облике его сквозила грусть. Если Питер заглядывал тебе в глаза, пусть и с улыбкой, ты словно слышал его мысли: Мы по уши в дерьме, пацан. Не будем обсуждать этого сейчас, да и вообще, не стоит погружаться в детали, но, не буду врать, мы по уши в дерьме. В баре, полном громогласных и обаятельных мужчин, Питер держался очень тихо, отчего казался еще привлекательнее.

– И что ты пишешь? – спросил он, подливая мне скотч.

– Заметки, – ответил я.

– Про что?

– Да так. Про бар.