Нежный бар. История взросления, преодоления и любви

Вечером я пойму, что хотел сказать отцу, и даже запишу это. Я хотел ему сказать, что понимаю – он не создан для отцовства и никогда не хотел иметь детей, поэтому нет смысла жалеть, что его не было в моей жизни. Я жалею лишь о своих упущенных возможностях. Мне было бы приятно чувствовать себя его сыном.

Внезапно в окно постучали. Отец смотрел на меня, делая знак опустить стекло. Очевидно, он тоже почувствовал, что должен сказать нечто глубокое. Я покрутил ручку.

– Джей Ар, – сказал отец, когда стекло опустилось, – должен сообщить тебе нечто важное.

– Что?

– Ты водишь, как пьяная монашка.

Глава 20. Моя мать

Оно должно было выйти простым, но мудрым, строгим, но лирическим, одновременно в духе Хемингуэя и Джеймса. Осторожным и консервативным, но в то же время свежим и ярким – плод юного разума, полного озарений. Ему суждено было определить ход моей будущей жизни и жизни моей мамы, и либо исправить ошибки всех мужчин в моей семье, либо продолжить их традицию терпеть поражения. И отводилось на него не больше трех четвертей страницы.

Прежде чем начать писать сочинение для Йеля, я составил список великих слов. Только величайшие слова, думал я, заставят приемную комиссию закрыть глаза на мои многочисленные недостатки. В семнадцать лет моя философия в отношении великих слов была примерно такой же, что в отношении одеколона: чем больше, тем лучше.

Вот этот список:

Предварительный

Пронзительность

Буколический

Ось

Неприязненный

Колосс

Иезуитский

Миниатюрный

Эклектичный

Маркиз де Сад

Эстетика

Я обожал слова – их силу и звучание, – не понимая и не сознавая их точного значения, и оттого порождал один невероятный пассаж за другим. «Сколько ни старайся, – писал я, обращаясь к приемной комиссии напрямую, – невозможно передать пронзительность терзаний изголодавшегося неведения моих семнадцати лет, не опасаясь утомить достопочтенную аудиторию».

Пока мои пальцы порхали по клавишам подержанной печатной машинки, которую мама для меня купила, я так и слышал голос декана, призывающего остальных членов комиссии к себе в кабинет.

– Похоже, у нас тут кое-что особенное, – говорил он, прежде чем зачитать им вслух избранные отрывки.

Мама, однако, пробежав глазами мое сочинение, ограничилась тремя короткими словами:

– Ты просто сумасшедший.

Я вырвал у нее листок и кинулся в спальню – переписывать заново.

Я начал новое, основываясь на одном слове – «амбиции», под которым подразумевал свое стремление поступить в Йель. «Мои амбиции, – заявлял я, – сродни амбициям бегуна, пытающегося обогнать движущийся поезд. И что же за колосс стоит у меня на пути? Неведение!» Мне казалось, это звучит потрясающе, но мама опять разбила мои надежды.

В следующие несколько недель, со Дня благодарения до Рождества, мы с мамой кричали, хлопали дверями и бросались моей тетрадью, ссорясь из-за слов. Порой она смотрела на меня таким взглядом, что я практически слышал ее мысли: не надо было внушать мне любовь к словам и не следовало показывать те чудесные карточки, когда я был ребенком. Я пялился на нее в ответ, думая, что авария, похоже, все-таки нанесла ущерб ее мозгу и врачи его просмотрели – либо эта женщина просто неспособна оценить настоящую литературу.

За пару дней до крайнего срока, 31 декабря, я вышел из спальни, потрясая в воздухе новым сочинением.

– Еще хуже предыдущего, – сказала мама, возвращая мне его.

– Оно станет моим пропуском в университет!

– Оно станет твоим приговором.

Назло ей я пошел назад в спальню и настрочил скороспелую подделку без единого великого слова, простое и плоское описание моей работы в книжном магазине с Биллом и Бадом: как они приучили меня читать, давая полные корзины книг и терпеливо обсуждая со мной язык и литературу. Написал, что заразился от них любовью к книгам и рассматриваю Йель как продолжение этого опыта. Скучно, как вчерашняя немытая посуда. Я швырнул листок матери.

– Идеально, – сказала она.

Никогда еще я не был так сбит с толку.

В канун Нового года мы с мамой поехали на почту. День выдался ветреный и ясный. Она поцеловала кончики пальцев и дотронулась до конверта, прежде чем я опустил его в ящик. Дома мы поели пиццы, а когда мама легла спать, я пошел к каналу и стал смотреть на воду, слушая, как какие-то пьяные аризонцы на том берегу распевают «За дружбу прежних дней».