Нежный бар. История взросления, преодоления и любви

– Вот что я тебе скажу, – перебил меня священник. – Знаешь, почему Господь придумал писателей? Потому что он любит хорошие истории. А на слова ему наплевать. Слова – это лишь завеса, которой мы отгораживаемся от Него и от самих себя. Постарайся не думать о словах. Не стремись писать идеальными предложениями. Их не существует. Писательство – сплошное угадывание. Каждое предложение – загадка, как для читателя, так и для тебя. Вспомни об этом, когда в следующий раз будешь вставлять листок в печатную машинку.

Я вытащил из кармана свой йельский блокнот.

– Вы не против, если я это запишу, святой отец? Я приучаю себя записывать разные вещи, которые мудрые люди мне говорят.

Он ткнул пальцем в блокнот, уже на три четверти исписанный.

– Похоже, недостатка в мудрых собеседниках у тебя нет.

– В основном, тут записано то, что я подслушал в «Публиканах». Так называется бар моего дяди.

– Значит, это правда, что говорят о священниках и барменах.

Он посмотрел в окно.

– Два близких призвания. И те и другие выслушивают исповеди и наливают вино. В Библии тоже рассказывается о публиканах, хотя во времена Иисуса у этого слова был немного другой смысл. «Публиканы и грешники», кажется, так. Считались синонимами.

– Я практически вырос в «Публиканах». Мой дядя и парни из бара присматривали за мной, когда мамы не было рядом.

– А твой отец?

Я перелистнул страницу блокнота и ничего не ответил.

– Ну что же, – сказал священник. – Что же. Тебе повезло встретить такое количество хороших мужчин.

– Да, святой отец. Очень повезло.

– Люди даже не представляют, сколько мужчин требуется, чтобы вырастить одного хорошего мужчину. В следующий раз, когда будешь на Манхэттене, среди всех этих небоскребов, обрати внимание, какое количество народу их строит. Вот столько и надо мужчин, чтобы воспитать одного настоящего, сынок – не меньше, чем для постройки башни.

Глава 25. Синатра

Вдохновение от беседы со святым отцом в поезде испарилось еще быстрее, чем скотч. Зимой 1984-го я вошел в мертвую петлю. Перестал учиться, не ходил на лекции. И, самое опасное, перестал волноваться. Каждое утро я усаживался на подоконник, читал романы, курил и думал про Сидни, а с наступлением выходных надевал пальто и садился на электричку до Нью-Йорка, а потом до «Публиканов», где оставался на два дня, навещая друзей, и возвращался в Йель лишь вечером воскресенья. Мужчины редко спрашивали, почему я так часто приезжаю из университета домой и почему все время просиживаю в баре. А если и спрашивали, то общими словами, мол, как идут дела, и я бормотал что-то про Сидни, но никогда не рассказывал о надвигающейся катастрофе: что отчисление уже не просто далекая угроза. Это неизбежность. Я не знал, какова будет их реакция, и не хотел знать. Я боялся, они могут обрадоваться, а это заставит меня пересмотреть свое отношение к ним и к бару. Еще я боялся, что обрадуюсь сам, что начну гордиться тем, в какую неразбериху превратилась моя жизнь. Впервые я заподозрил в себе склонность к саморазрушению, подкрепленную недавним прочтением биографии Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, в которой больше всего меня привлекла история про его испытательный срок в Принстоне и отчисление оттуда. Я поймал себя на мысли, что, возможно, отчисление из колледжа – необходимое условие, чтобы стать писателем.

В первый теплый мартовский денек я уселся на подоконнике перед открытым окном своей комнаты на втором этаже. Воздух был сладок, а студенты внизу разгуливали по улице в рубашках с коротким рукавом. Они выглядели оживленными и радостными. Все шли с занятий, и мне хотелось присоединиться к ним, но я не мог. Слишком глубокую яму я себе вырыл. Я подумал о том, что произойдет, если я свалюсь с подоконника. Я умру или просто сломаю ключицу и разыграю лишнюю драму? Это не были мысли о суициде, просто мимолетная фантазия, но я отметил ее как новый и тревожный поворот в моем ходе размышлений.

Потом я заметил Сидни. Она шагала по Элм-стрит, в мою сторону, в белом свитере и короткой замшевой юбке, с волосами, перехваченными заколкой. Группа парней, стоявших на тротуаре, тоже обратила на нее внимание. Они начали подталкивать друг друга локтями и ухмыляться.

– Ты только посмотри! – пробормотал кто-то из них.

– О черт! – воскликнул другой.

Один из парней вытирал яблоко о рукав рубашки. Когда Сидни приблизилась, он замер. Его губы сложились в маленькое потрясенное «О». Он протянул яблоко Сидни, и она взяла его, не замедляя шага. Она напомнила мне парней из бара, не замедляясь, входивших в океанский прибой. Сидни откусила яблоко, продолжая идти, и даже не оглянулась, словно нет ничего примечательного в том, что незнакомцы подносят ей дары, когда она движется мимо. В голове у меня раздался голос дяди Чарли – фраза, которую он сказал, когда впервые увидел Сидни. Ты, дружище, в полном дерьме.