Незнакомец. Шелк и бархат

Наступил вечер, а Кристер все не возвращался. До девяти вечера дождь лил беспрерывно. К этому времени Юнас уже заснул, Бьёрн-Эрик уехал на своем мотоцикле. Нина вымыла голову дождевой водой, а я обзавелась головной болью, очень смахивающей на мигрень. Нина, которая сушила свои светлые волосы у плиты, посоветовала мне подышать свежим воздухом, чтобы избавиться от мигрени, и я, послушав ее совета, облачилась в дождевик и резиновые сапоги и вышла прогуляться.

Тучи висели так низко, что казалось, они опираются о верхушки старых кленов. Стояла исключительно тихая погода. Однако, хотя трава и листья были мокрыми, и в воздухе повис запах земли и мокрой сирени, не было того ощущения свежести и прохлады, какое обычно бывает после летнего дождя. Воздух казался тяжелым и душным.

Я прошлась по хутору, избегая самых обветшалых домов, однако двор Ульссонов притягивал меня к себе. Впрочем, Эрланда не было ни в доме, ни под шишковатыми вишнями и яблонями в саду. На лужайке перед скотным двором лежала насквозь проржавевшая молотилка, борона и другие землевладельческие орудия. Неподалеку стоял чурбан, на котором рубили дрова, словно ожидал в любую минуту, что снова сгодится в дело. Все это создавало своеобразную атмосферу этой заброшенной деревни — не менее волнующую и мистическую, чем сам интерьер дома.

Я пришла в восторг от ромашек, растущих за пустым скотным двором. Конечно, они казались совсем не такими яркими, как позавчера, когда вовсю светило солнце, но все же радовали глаз в этот пасмурный вечер. А сколько их тут было! Я долго успокаивала свою совесть, воспитанную папой и, стало быть, неумолимо твердую, и потихоньку решила для себя, что этот красочный склон прекрасно переживет без природоохранных правил.

Я подумала о том, сколько мне пришлось бы заплатить за их родственников в цветочном магазине в Стокгольме и стала бережно собирать роскошные цветы.

Незаметно я спускалась все ниже и ниже по склону. Подо мной лежал коричневый овал холодного ключа, над водою повис вечерний туман, то сгущающийся, то редеющий. Я была так поглощена его созерцанием, что не сразу почувствовала, как наступила на что-то жесткое и скользкое, лежащее в траве.

Я наклонилась вперед, похолодела, приняв палку за змею, потом поняла, что ошиблась и с удивлением подняла с земли палку-топорик Манфреда Ульссона или, вернее, Эрланда Хека.

Палка была массивная и тяжелая и уже сама по себе являлась опасным оружием. Еще более опасной ее делал маленький, но остро заточенный топорик, насаженный на один конец в качестве ручки. Металлическая поверхность, отполированная ладонями многих поколений владельцев, поблескивала медью. На ней были выгравированы две перекрещенные стрелы, цветок с четырьмя лепестками, корона и надпись «А-о 1751». Я хотела попробовать пальцем остроту лезвия, когда в глаза мне бросились волоски застрявшие в металлической зазубрине.

Волосы и что-то темное и липкое. Кровь?

Я уронила палку и букет ромашек, и они покатились вниз по склону. На секунду мне показалось, что ужасный топорик упадет в воду и утонет, но он застрял в ветвях куста и повис в двух метрах от воды.

Я тут же поняла, что не должна так его оставлять. Я боялась думать о том, для чего он был использован; я знала только, что Кристер никогда не простил бы мне, если бы я уронила его в пруд.

Мокрая трава скользила у меня под ногами, когда я неловко спускалась к небольшому кусту. Я достала из него топорик и уперлась им в землю, чтобы не соскользнуть дальше, невольно залюбовавшись этим тихим прозрачно-коричневым прудом.

Для меня это был именно пруд, а не ключ и не родник, он имел десяток метров в диаметре, а по берегам зарос водяными растениями. Здесь, наверное, женщины, жившие на хуторе, стирали белье, девушки разглядывали свое отражение в воде, а мальчики освежались в жаркие летние дни.

Но с той стороны, где я стояла, склон, резко обрывающийся в воду, был предательски крут. Здесь легко было упасть и… и…

Я, должно быть, долго стояла так, глядя в воду, прежде чем осознала, на что же я смотрю.

Зеленые растения, коричневая вода, которая в середине пруда становилась непроницаемо черной. А среди растений, возле самого склона, покрытого сплошным ковром ромашек, в темной глубине пруда виднелось нечто светлое.

Нечто чужеродное в этой черноте.

Нечто светлое и блестящее.

Рука и запястье.

Браслеты. Золотые цепочки и монеты.

Топорик

Эрланд говорит мне, что мой крик был слышен на весь хутор. Я стою неподвижно, пока он сбегает вниз по склону. Он уже возле меня, а я все еще не могу выговорить ни слова.

Я показываю ручкой топорика на тот жуткий предмет, который лежит на дне пруда.

А затем мне становится стыдно. Потому что, когда находишь человеческое тело в воде, надо не стоять на месте, крича во весь голос, а делать так, как Эрланд — залезть в воду, вытащить безжизненное тело, отнести его наверх в дом и начать отчаянно делать искусственное дыхание. Но я, все это время сжимая рукоятку топорика, с горечью понимала, что она уже никогда не оживет.