Незнакомка в городе сегуна. Путешествие в великий Эдо накануне больших перемен

После уличных беспорядков 1787 года, вошедших в историю как бунты годов Тэммэй, чиновники сегуната осознали, что утратили власть над собственным городом. Это не был привычный крестьянский мятеж: государственная власть впервые за сто с лишним лет столкнулась с реальным народным протестом. Двумя годами позже в Париже толпа женщин, разъяренных высокими ценами на хлеб, прорвалась в ратушу Отель-де-Виль и заставила градоначальников открыть склады с зерном[275]. Затем воинственные парижанки и тысячи примкнувших к ним горожан устроили марш на Версаль, вынудив короля вернуться в столицу. Этот эпизод произошел всего через несколько месяцев после взятия Бастилии и стал одним из этапов той массовой волны городских восстаний, которая в итоге смела французскую монархию. Едва ли подобного развития событий можно было ожидать в Эдо, однако приближенные сегуна – и не только они – прекрасно понимали, какой революционный потенциал заложен в городских бунтах. Как только город был усмирен[276], старейшины сегуната разработали серию административных мер, известных как реформы годов Кансэй. В их числе было учреждение специального фонда городских сбережений[277] на случай новых чрезвычайных ситуаций. Реформы, проведенные в 1787–1793 годы, должны были гарантировать, что город, «стоящий у колен сегуна», никогда больше не столкнется с подобным кризисом.

Организованная властью система продовольственной безопасности прошла суровую проверку на прочность во время голода годов Тэмпо. Когда цены на рис стали неудержимо расти, состоятельные горожане невольно приготовились к бунтам[278]. Многие свернули строительные работы – отчасти потому, что опасались большого скопления мужчин из простонародья возле своих домов и лавок. Жильцы перестали платить домовладельцам, на воротах и стенах начали появляться угрожающие надписи, а по бедным кварталам поползли слухи о готовящихся беспорядках[279]. Крупным торговым домам пришлось открыть склады и раздать нуждающимся рис и деньги. Тем временем люди сегуна лихорадочно старались уберечь город от вспышки насилия[280]. Они открывали благотворительные кухни, где кормили супом сотни тысяч голодных столичных жителей и раздавали им порции риса. Тех горожан, у кого еще оставались наличные деньги, чиновники старались обеспечить возможностью прокормить себя и семью. Сразу после подорожания риса власть в приказном порядке ограничила розничные цены и тем самым уничтожила господство на рынке известных оптовых торговцев рисом. В течение трех лет – с 1836 по 1839 год – кто угодно мог привозить рис в столицу и продавать его на улицах[281]. Однако мелким лавочникам вроде Сохати по-прежнему было трудно найти поставщиков[282], и сегунат счел необходимым выплатить им пособия, предупредив, что прекращение торговли может привести к беспорядкам.

Катастрофы удалось избежать общими усилиями градоправителей и крупных торговцев. Цены снизились до прежнего уровня, и в конце 1839 года, когда Цунено пришла в лавку Сохати, на однодневную выручку уличного торговца можно было купить уже двадцать порций риса[283]. Казалось, худшее позади; однако горожане оставались настороже. В ту осень, по традиции любуясь огромной полной луной, столичные жители грустно шутили: «И даже когда мы глядим на луну, то обсуждаем цены на рис»[284].

Предположим, что Сохати и хотел бы выглядеть гостеприимным хозяином, но в ту пору ему было совсем не с руки принимать нежданных гостей – особенно сельских родственников без работы, без определенных планов на будущее и явно не собиравшихся откланяться в ближайшее время. Он пришел в ярость и недвусмысленно дал понять, что Тикану и Цунено лучше поискать другое пристанище[285]. Сохати сразу заявил, что если Цунено некуда податься, то он сможет пристроить ее прислугой. Возможно, таким образом хозяин рисовой лавки полагал, будто предлагает ей помощь, однако Цунено расценила его слова как угрозу.

Тикан обещал, что Цунено примут с распростертыми объятиями. Клялся, что ей можно безбоязненно идти с ним в столицу. Уверял, что родня ни за что не выгонит гостью из дому. Но и эти обещания, и многие другие оказались ложью.

В ночь шестого числа десятого месяца 1839 года Цунено, наверное, мечтала повернуть время вспять, снова оказаться в Такаде и выбрать другого спутника, другой день, другой план побега. Может быть, ей даже захотелось вернуться в Ринсендзи, принять другое решение, навсегда остаться дома и даже снова выйти замуж. Но пути назад не было, а столичная жизнь ни для кого не замедляла свой бег.