Незнакомцы у алтаря

Все, чем она в нем восхищалась, делало его человеком, который не способен смириться с поражением. А разговоры о поражении для него были еще хуже. А она заставила его делать то, что он ненавидит.

Жалеет ли он об этом?

Она подошла к окну, но оно выходило во двор, и там не было и следов Иннеса, который, скорее всего, спустился в бухту посмотреть, как идет строительство причала. Надеясь, что в такую погоду он не вышел на лодке в море, твердя себе, что он взрослый мужчина и способен думать, а также имеет право на личную жизнь, Эйнзли снова легла и зажмурилась. Бесполезно! Она невольно думала, что заставила его столкнуться с очень суровой реальностью, не предложив никаких готовых решений. Может быть, они и вовсе не существуют. Она села, глядя широко раскрытыми глазами перед собой, и задумалась. Они оба не очень-то любили что-либо обсуждать. Она все время искала признаки того, что ее не слушают или слушают невнимательно. Иннес, похоже, вообще не собирался посвящать ее в свои дела.

Сбросив одеяло, Эйнзли встала коленями на подоконник и стала бесцельно и уныло смотреть в окно. Иннес настроился решать все проблемы сам, и не только потому, что он к этому привык. Он ведь сам признавался совсем недавно, что здесь он чувствует себя «несостоятельным мальчишкой». Ему было стыдно – вот что лежит в корне его неспособности просить о помощи. Однако стыдиться тут нечего. Наверняка должен быть какой-то способ спасти Строун-Бридж, больше не причиняя никому горя. Способ должен быть…

Эйнзли схватила, как ей показалось, чулки. И только когда она их натянула, увидела, что это толстые шерстяные чулки, которые Иннес начал носить с твидовыми брюками. К ужину он одевался более официально, но почти всегда надевал простые брюки и свитер, когда совершал вылазки на окрестные фермы. Завязывая шнурки, она надела теплый свитер, решив, что он надежнее, чем ее плащ, защитит от ночного холода. От него пахло свежим воздухом и Иннесом. Ее руки утонули в рукавах, зато будет тепло пальцам. Свитер был такой длинный, что доходил ей почти до колен. Эйнзли представила себе лицо Фелисити, если бы подруга увидела ее в таком наряде, и усмехнулась. Наконец она вышла из спальни и толкнула парадную дверь.

Иннеса она нашла внизу, в бухте. Он наблюдал за тем, как во время отлива вода закручивается воронками вокруг огромных бревен – основания нового причала.

– Мне не спалось, – объяснила Эйнзли, садясь рядом с ним на толстую доску – много таких досок было заготовлено для работы. Их привезла на полуостров огромная баржа, которая вызвала живой интерес местных жителей.

Он положил руку ей на плечо и притянул к себе.

– Извини.

– Нет, это ты извини. – Большим соблазном было оставить все на этом и отдаться простому утешению – его рука на ее плече, ее щека на его груди. Эйнзли выпрямилась. – Я все-таки сужу тебя, Иннес. Я слишком часто ищу причины судить тебя и из-за этого иногда не слушаю, что ты говоришь. Извини.

– Я забываю, – тихо сказал он. – Мне кажется, что у тебя такая сильная воля, что я забываю: в прежней жизни ты не смела высказывать свое мнение. – Он убрал волосы с ее лба. – Понимаю, это не мое дело. Я знаю, что ты хочешь одного: забыть, но… Эйнзли, он тебя бил?

– Нет. – Она пылко покачала головой. – Нет. Он меня пальцем не тронул… если ты это имеешь в виду.

– Да, именно это.

– Тогда – нет.

– Слава Богу. Нет, я не пытаюсь принизить…

– Все хорошо. То есть все было совсем не хорошо, но будет хорошо. – Эйнзли с трудом рассмеялась. Ветер подхватил ее пышные нижние юбки, взметнул их в воздух, обнажив ноги.

– Неужели ты надела мои чулки?

– Я думала, это мои, а когда надела… они такие теплые, просто не хотелось снимать.

– Рад, что ты их не сняла. Я и понятия не имел, что они так замечательно выглядят. Чего, кстати, нельзя сказать о моем свитере.

– Да уж, представляю, как я сейчас выгляжу! Тот еще вид!

– Отрада для усталых глаз. – Он нагнулся к ней и нежно поцеловал. – Я рад, что ты пришла. И хотя нельзя сказать, что вчера мы с тобой поссорились, у нас все же вышла размолвка, и мне было не по себе.

Серо-голубое небо затягивали облака. Между ними иногда показывались далекие звезды; они не мерцали, а тускло поблескивали. Тихо шелестело море. При отливе обнажился мокрый песок.

Эйнзли прижалась к Иннесу, плечо к плечу, бедро к бедру, и смотрела на воду.

– Да, он меня ни разу пальцем не тронул, не поднимал на меня руку, и все равно я его боялась. Отчасти виноват был он, а отчасти – я сама. Я говорила тебе, что он наделал долгов, – продолжала она, – но дело не только в них. Когда чувствуешь себя никчемной, трудно получить право голоса в других делах, даже тех, которые тебя касаются.

– Почему ты чувствовала себя никчемной?

Эйнзли совсем не собиралась изливать душу, но ей показалось, что сейчас будет справедливо ответить Иннесу откровенностью на откровенность, показать, что она тоже ранима.

– Все очевидно, – прошептала она. – Я не могла дать ему того, ради чего он на мне женился.

– Ты имеешь в виду ребенка?