Незнакомцы в поезде

Суд оказался в тупике. Эксперты-дактилоскописты не смогли прийти к согласию по поводу классификации отпечатков пальцев. Держатель магазина скобяных изделий, в который накануне своей смерти заходила Мириам, запутался и не смог сказать, какого пола был человек, сопровождавший ее. Смех в зале скрыл тот факт, что владельцу магазина посоветовали сказать, что с нею был мужчина. Адвокат Гая во всю оперировал географическим фактом, несостоятельными утверждениями членов семьи Джойс, аффидевитами, имевшимися у него на руках, но Гай был уверен, что одной его прямоты вполне достаточно, чтобы снять с него всякие подозрения.

— Коронер в итоге определил, что убийство совершено маньяком, не известным ни жертве, ни сторонам разбирательства. Был вынесен вердикт о «неизвестном лице или лицах», и дело передали в полицию.

На следующий день, когда Гай уже уезжал из материнского дома, пришла телеграмма:

«НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ С ЗОЛОТОГО ЗАПАДА.

БЕЗ ПОДПИСИ».

— От Фолкнеров, — сказал он на ходу матери.

Она улыбнулась.

— Скажи Энн, чтобы она получше следила за моим мальчиком.

Она ласково потянула его за ухо и поцеловала в щеку.

Телеграмма Бруно, скомканная, всё еще находилась в руке Гая, когда он прибыл в аэропорт. Он разорвал ее на мельчайшие кусочки и бросил их в проволочную корзину. Все кусочки прошли сквозь решетку и пошли плясать на ветру по асфальту, освещаемые солнцем, веселые, как конфетти.

Шестнадцатая глава

Гай мучился в поисках определенного ответа — Бруно или не Бруно? — но потом бросил. Было слишком много невероятного в том, что это сделал Бруно. Какую весомость имела карточка меткалфской таксомоторной фирмы? Бруно нашел такую карточку в Санта-Фе и направил ее Гаю, вот и всё. Если это сделал не маньяк — коронер и другие верили в маньяка, — то разве не более вероятно, что всё организовал Оуэн Маркмен?

Гай отгородился в мыслях от Меткалфа, Мириам и Бруно и сосредоточился на работе по Палм-Бичу, которая, как он понял с первого дня, потребует и дипломатического искусства, и всех его технических знаний, да и просто физических сил. Он изолировал мозг от всего, кроме Энн, от всего своего прошлого, которое, при всех его идеалистических целях и борьбе за них, при отдельных удачах, казалось ничтожным в сравнении с работой по возведению величественного главного здания клуба. И чем больше он погружался в новую работу, тем более обновленным он чувствовал себя и в более широком плане.

Фотокорреспонденты газет и журналов снимали главное здание, бассейн, кабины для переодевания и террасы уже на ранних стадиях строительства. Снимали и членов клуба, приезжавших с проверками, и Гай знал, что под их фотографиями будут помещены денежные суммы, вложенные ими в этот роскошный дворец отдыха и развлечений. Иногда он спрашивал себя, не объясняется ли его энтузиазм отчасти сознанием того, какие деньги стоят за проектом, достатком пространства и материалов для работы, лестным вниманием со стороны богатых людей, приглашавших его к себе в дома. Гай никогда не принимал этих приглашений. Он понимал, что тем самым лишает себя небольших заказов, которые пригодились бы ему следующей зимой, но он также знал и то, что не сможет заставить себя выполнять светские обязанности, которые большинство архитекторов воспринимали как дежурное дело. Вечерами, когда ему не хотелось быть одному, он садился на автобус и ехал за несколько миль к Кларенсу Бриллхарту, они вместе ужинали, слушали пластинки, беседовали. Про Кларенса Бриллхарта, менеджера «Пальмиры», бывшего брокера, высокого, седовласого пожилого джентльмена, Гай часто думал, что хорошо было бы иметь такого отца. Он восхищался веявшим от него спокойствием, манерой неторопливого поспешания как на строительной площадке, так и в собственном доме. Гай надеялся, что сможет быть таким же, как он, в свои пожилые годы. Но он чувствовал, что движется и двигался вверх слишком быстро. В быстром движении наверх, считал он, неизбежно наносится ущерб достоинству и чести.