Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли

— Пойдемте. Давайте немного отойдем от дороги. Я не хочу, чтобы кто-нибудь вас заметил.

— С чего бы это? Куда мы пойдем?

— В луга. Я нашел там прекрасное место. — Он протягивает руку, чтобы помочь ей перебраться через изгородь, однако Кэт останавливается. Рот у нее плотно сжат, взгляд угрюмый. Робин качает головой, опускает руку. — Послушайте, клянусь, что и пальцем вас не трону. Даю честное слово.

Кэт еще секунду размышляет, затем с большой неохотой переходит через изгородь, по-прежнему игнорируя протянутую руку.

— Невелика цена честного слова шарлатана, — бормочет она себе под нос. Кэт идет сбоку от Робина Дюррана, чтобы видеть его лицо.

У него на плече большая кожаная сумка, в другой руке фотоаппарат «Френа», которым он беззаботно размахивает на ходу.

— Я? Шарлатан? Какое сильное слово, Кэт Морли, и совершенно несправедливое. Почему вы так меня называете?

— Я верю своим глазам. Кто, как не шарлатан, стал бы очаровывать викария, дурачить его жену, шантажировать горничную, и все это в один день? Вы как змея, которая ослепляет своей красотой, а потом наносит удар, — говорит ему Кэт.

— Я еще и змея. — Он негромко смеется.

— Я верю своим глазам, — повторят Кэт.

Они идут в высокой траве, обувь намокает от утренней росы, потревоженные насекомые неуклюже взлетают и кружат над ними. Предутренний хор с каждой секундой становится громче, разливаясь над травянистым ковром приливной волной. Несмотря ни на что, Кэт чувствует, что успокаивается. Невозможно не успокоиться, когда все вокруг кажется таким тихим, таким мирным.

— Люблю это время, — произносит Робин Дюрран, делая глубокий вдох.

Кэт тотчас снова настораживается.

— Куда мы идем? — настойчиво спрашивает она, ежась от утренней прохлады. Кожа у нее бежит мурашками, она скрещивает руки на груди.

— Уже пришли. Здесь, у излучины, есть чудесная старая ива…

— Я знаю это место. И что?

— Знаете? Откуда вы его знаете?

— Разве человек не имеет права смотреть по сторонам? Даже если это прислуга? — натянуто спрашивает Кэт.

— И почему вы постоянно так подчеркиваете свое положение? Кэннинги простые люди, и он и она. Почему вы так противитесь своей судьбе? — Робин, кажется, искренне недоумевает.

Кэт окидывает его подозрительным взглядом.

— Я слышала, вы когда-то были поэтом. Священником, политиком? — спрашивает она. Робин смотрит на нее, хмурясь, и Кэт улыбается. — Как вы сами говорили мне, мистер Дюрран, в таких деревнях слухи распространяются быстро.

— Ладно, и что с того?

— Вам бы понравилось, если бы вам еще в детстве сказали: ты не будешь поэтом, ты не будешь священником или политиком? Ты должен стать банковским клерком. Вам бы понравилось, если бы вам даже не позволили попробовать что-то другое? Не разрешили понять, чего вам на самом деле хочется, кем бы вы хотели стать?

— Банковским клерком? С чего бы…

— Я для примера! — отвечает Кэт.

— Но вы же из рабочего класса, Кэт. Подобные вещи неизменны…

— Неужели? — взвивается Кэт. — А что делает их таковыми? Что заставляет меня быть рабочим классом?

— Ваше… происхождение и недостаток образования… Ваше рождение, Кэт. Уж это-то вы понимаете?

— Ага, вот мы и докопались до сути. Мое рождение. В моей крови есть что-то такое. Слугами рождаются, как говорит миссис Белл. И вы согласны? — спрашивает она.

Робин смотрит на нее, озадаченный, и размышляет, прежде чем кивнуть:

— Думаю, да.

Кэт невесело улыбается.

— Что ж, вот вам и ответ, — говорит она.

Минут через десять они доходят до ивы, деревня у них за спиной совершенно скрылась из виду, если не считать церковного шпиля, серого и тонкого, нацеленного в мраморные небеса. Почва плавно идет вниз к реке, где старое дерево свесило свои неподвижные конечности: гибкие ветви печально склоняются до самой воды, плещутся, морща зеркальную гладь.

— А теперь пора поторопиться, — говорит Робин, опускаясь на одно колено в мокрую траву и открывая кожаную сумку. — Нужно успеть до света. К тому же викарий может потерять терпение и отправиться следом.

Над рекой в воздухе висит бледная дымка тумана, доходящего до плеч, она колышется и дышит тем живее, чем ярче разгорается небо на востоке.

— Да что это такое, в конце концов? Что за игру вы затеяли?

— Никаких игр, Кэт Морли. Я просто хочу сделать ваш портрет, — отвечает он, на этот раз вынимая из сумки что-то завернутое в бумагу.

— Мой портрет? Фотографию? Зачем?

— Да, именно фотографию. У меня нет времени, чтобы рисовать вас. Кроме того, рисунок будет вовсе не таким убедительным… доказательством. А вот камера… камера лгать не может. — Он смотрит на нее, улыбаясь, затем поднимается и отдает ей свои свертки.

— Что это?

— Разверните.

Кэт делает так, как он сказал. В одном свертке оказывается одеяние из тончайшей белой кисеи, в сложенном виде похожее на пушистое облако. Кэт проводит пальцами по ткани, смущенная, перекидывает одежду через плечо, чтобы развернуть второй сверток. И едва не роняет его от удивления. Человеческие волосы. Длинные, скользкие льняные пряди, которые льются в руках, словно атласные нити.

— Настоящие волосы? Ничего не понимаю.