Незримые

Они вернулись на залитый солнцем причал, где небольшой группкой собрались люди. Один из рабочих с фактории подошел к Хансу, пожал ему руку и пробормотал что-то, не стремясь к внятности. Потом пожал руку Барбру. Потолковали о похоронах. Пастор Малмберге попросил простить его, что он второй раз не стал спускаться по крутой лестнице на пристань. Не за что тут извиняться, ответил Ханс. Снова пожав всем руки, на прощанье, они сели в ялик и поплыли домой, а за собой тянули плоскодонку.

Кошка Карнут и Ларс горевали сильнее всех. Ларс кричал и крушил все, что под руку попадется. Ханс молчал. Барбру тихо плакала, когда думала, что никто не видит. У Марии лицо сделалось серым и неподвижным, как в засуху, когда она думала, что животным конец. А Ингрид пришла к выводу, что некоторые в своей скорби искреннее других. И прежде всего, она сама. Она убежала на скалу у новой пристани в надежде, что огромная рука сбросит ее в море и будет держать в воде, пока она не умрет, потому что у нее самой не хватит сил спрыгнуть, но и рассыпаться в прах на берегу она тоже не в состоянии, хотя она всхлипывала и тряслась, пока Мария не забрала ее оттуда, не оторвала от утеса и не потребовала взять себя в руки – ну что, сейчас-то Ингрид понимает, что наделала, когда они с Ларсом сели в ялик и уплыли? Мартин был старик, а дети есть дети, тут море разницы.

Ингрид ссутулилась, словно изогнувшийся уж, и застыла жестким безмолвным узлом. Ночью ей разрешили спать с матерью в северной зале, а отец лег в южной один, и перед сном в животе у нее снова разгорелся прежний огонь, как в тот день, когда ее мучили мысли, можно ли доверять отцу, или матери, или вообще хоть кому-то.

В день похорон к новой пристани причалил дядя Эрлинг на шхуне, битком набитой родственниками, о которых Ингрид много слышала, но видела далеко не всех: четыре отцовские сестры с мужьями, три младших маминых сестры, две с мужьями, сам дядя Эрлинг с женой Хельгой и ее престарелым отцом, и еще пятнадцать двоюродных братьев и сестер всех возрастов, всех их Эрлинг сутки собирал по островам, крупным и помельче, и теперь прибыл с ними на Баррёй, чтобы захватить последних остававшихся.

Оказавшись на борту, островитяне пожимали руки и беззвучно здоровались направо и налево, чтобы не нарушить мир и покой на ковчеге, который пыхтел под солнцем дальше, к фактории.

Им перекинули сходни, они немного подождали, когда судно пришвартуют как следует, и, сбившись вместе, словно в робком танце двинулись наверх, к лавке и деревне, самый продубленный ветрами церковный приход во всем Господнем царстве, в черной праздничной одежде они продолжают шествие к церкви, где все идет чин чином, у кормила стоит пастор Юханнес Малмберге, тут же его красавица-жена и двое их маленьких сыновей и Томас и Инга, как обычно пришедшие со Стангхолмена на веслах, и еще с десяток других островитян, столько людей вокруг Ингрид никогда не собиралось, и все они склонили головы и закивали, когда Малмберге завел искусно составленную речь о сорока трех зимах, проведенных Мартином в лодке возле Трэны – именно поэтому руки у усопшего такие заскорузлые. Памятуя о жизненном пути усопшего, остается лишь возблагодарить Господа за то, что Он позволяет им предать тело земле, хотя и море – тоже небеса, об этом не следует забывать, особенно в этих краях, как и о том, что дорогой покойный, Мартин Конрад Ханссен Баррёй, мирно уснул там, где ему мечталось, на своем родном острове, и вскоре обретет наконец отдохновение рядом со своей дорогой Кайей, Богом данной супругой, прожившей недолгую жизнь, теперь неизбывная печаль его утолена, и нам следует принять это, хотя губы наши дрожат и волны застят глаза, – Юханнес Малмберге вздохнул, красным платком вытер с макушки пот и, обратив взор к неровной гряде гор, дал церковному служке сигнал опускать гроб в углубление, опасно напомнившее Ингрид колодец, который они выкопали целый месяц назад, аминь, ей сделалось совсем тошно.

На обратном пути Ханс вдруг спохватился, взял у брата штурвал и повернул шхуну обратно – не хотел оставлять приставную лестницу и две подстилки, забытые ими на причале возле склада со льдом. Лестница-то считай что новая.

Ингрид молчала.

Тем вечером она вообще мало говорила. Настрой, созданный в ее душе словами священника, портила странная перемена атмосферы на борту шхуны, кладбищенская тишина должна ведь пребывать с нами вечно, да вон даже ветер затаил дыхание, однако из открытого люка трюма доносился смех, а на корме одна из тетушек приобняла Марию, и та, чтобы не рассмеяться, зажала рот рукой. Самые младшие дети бегали по палубе, и никто их не одергивал. А через окошко Ингрид видела в рубке бутылку водки, она стояла на компасе – единственный вертикальный предмет посреди тягучих волн, и пять зеленых стаканов, которые отец и другие мужчины передавали по кругу.

Они причалили на Баррёе, открыли трюм и принялись выгружать на берег ящики с едой и напитками, постельное белье и одежду. Целый сонм незнакомых людей рассыпался по острову, узнавая каждый его уголок.

– Помнишь Ветряной кряж?