Незримые фурии сердца

Пациент ответил не сразу:

– Нет. Входите.

Я вошел в палату и затворил дверь.

– Не хочу вас тревожить. Я больничный волонтер. Насколько я знаю, вас никто не навещает, и я подумал, вы, может быть, желаете поговорить.

– Вы ирландец? – спросил больной, опять не сразу и как будто взволнованно.

– Когда-то был, – сказал я. – Но уже давно покинул родину. Кажется, вы тоже ирландец?

– Ваш голос… – Больной хотел приподняться, но это усилие для него оказалось чрезмерным, и он со стоном упал на подушку.

– Лежите, лежите, – сказал я. – Ничего, если я приоткрою шторы?

– Ваш голос… – повторил пациент.

«Может, болезнь уже затронула мозг и толку от парня не добьешься? – подумал я. – Все равно попробую с ним поговорить». Не получив ответа насчет штор, я их раздернул и посмотрел на нью-йоркские улицы за окном. Сигналя, сновали желтые такси, высились небоскребы. За семь лет я так и не смог полюбить этот город (мысли мои остались в Амстердаме, а душа – в Дублине), но в иные моменты, вот как сейчас, я понимал, за что его любят другие.

Я повернулся к больному, наши взгляды встретились, и меня так тряхнуло, что я ухватился за подоконник, боясь упасть. Мой ровесник, он был абсолютно лыс, лишь на макушке осталась пара жалких прядок. Щеки и глаза ввалились, на подбородке и горле темнели пурпурные пятна. Вдруг вспомнилось, что философ Ханна Арендт сказала о поэте Уистене Одене: на лице его оставили след незримые фурии сердца.

Он выглядел древним стариком.

Разложившимся мертвецом.

Грешником в аду.

Но я его узнал. И узнал бы, даже если б недуг еще страшнее обезобразил его некогда прекрасное лицо и тело.

– Джулиан… – выдохнул я.

Кто такой Лиам?

Я попросил Шаникву передать Бастиану, что мы увидимся дома, и выскочил из больницы, даже не надев пальто. Словно в дурмане, я летел, не разбирая дороги, и незнамо как очутился на скамейке возле пруда в Центральном парке. Прохожие изумленно смотрели на чокнутого, который в такую холодину разгуливает в одной рубашке, но вернуться в клинику не было сил. Я успел только выговорить его имя и услышать, как в ответ прошелестело мое, а потом рванул из палаты, сознавая, что если сию секунду не глотну свежего воздуха, то рухну без чувств. Четырнадцать лет назад выяснилось, что дружба наша зиждется на моем обмане, и вот как довелось свидеться вновь. В Нью-Йорке. В больничной палате. Где мой старинный друг умирал от СПИДа.

Спору нет, он всегда был беспечен в своих сексуальных связях. Конечно, ситуация шестидесятых-семидесятых годов сильно отличалась от нынешней, но с юности он вел себя так бесшабашно, словно был неуязвим. Удивительно, что он никого не обрюхатил. Но, может, я просто не знал, а у него был целый выводок детей. И все равно не укладывалось в голове, что в один прекрасный день он подцепит смертельную болезнь, которая преждевременно оборвет его жизнь. Конечно, с моей стороны было бы лицемерием его осуждать. В молодости я был ужасно беспорядочен в связях и просто чудом не подхватил никакой заразы. Случись эпидемия СПИДа на двадцать лет раньше, когда я был в расцвете сил, мои бесчисленные похождения с незнакомцами добром бы не кончились. «Как мы дошли до жизни такой?» – думал я. Сейчас мы зрелые люди, но когда-то были юнцами, бездумно тратившими свои жизни. Я растранжирил молодость на трусливое вранье о себе, а Джулиан из-за своей беспечности лишился лет сорока пребывания на белом свете.

Я смотрел на пруд, меня душили слезы. Вспомнился рассказ Бастиана: пациент № 741 не хотел, чтобы родные узнали о его несчастье, он боялся позорного клейма, сопутствующего этой болезни в Ирландии. Значит, Алиса, обожавшая брата, ни о чем не ведает.

Какая-то женщина спросила, все ли со мной хорошо, – нечто неслыханное для Нью-Йорка, где плачущим незнакомцам предоставляют самостоятельно справляться со своими бедами. Я даже не смог ей ответить, просто встал и ушел. Ноги сами привели меня обратно на 96-ю улицу к медицинскому центру Маунт-Синай; Шаниква куда-то отлучилась, и я возблагодарил небо за эту маленькую милость, позволившую мне вернуться в 703-ю палату, избежав лишних вопросов.

Теперь я вошел без стука и плотно притворил дверь. Джулиан смотрел в окно, пытаясь хоть что-нибудь увидеть за раздернутыми мною шторами. Услышав кого-то в палате, он повернулся к двери, и на лице его промелькнула целая гамма чувств: тревога, стыд, радость. Я подставил стул к кровати, сел спиной к окну и уставился в пол, надеясь, что Джулиан заговорит первым.

– Я все думал, вернешься ли ты, – наконец просипел он. – Решил, что вернешься. Долго без меня ты не можешь.

– Это было давно, – сказал я.

– Надеюсь, я ничуть не утратил своей привлекательности. – Джулиан улыбнулся краем рта, и я невольно усмехнулся.

– Прости, что я так выскочил. Я был в шоке. Через столько лет вновь увидеть тебя – и где. Надо было сдержаться.

– Что ж, тебе не впервой исчезать без единого слова, правда?

Я кивнул. Разговор этот был неизбежен, но я не успел к нему подготовиться.

– Мне надо было на воздух, – сказал я. – Я вышел продышаться.

– На 96-й улице? Или где?