Ни-чё себе!

— Вот паршивец! — вырывается у меня. — Извините, у вас найдется время еще раз подняться к нам?

Сестра соглашается, и мы вместе торопимся наверх. Она объясняет:

— Представляете, звоню — открывают, вхожу, спрашиваю: «Кто больной?» А они стоят рядышком и смотрят на меня. Молчат. Спрашиваю старшего…

— Ярошку, — подсказываю я.

— Да. Он молчит. Спрашиваю младшего…

— Ромку? — уточняю я.

— Да. А он снял штанишки, и мы стали делать укол. Ну, мужички.

Вот и наша площадка. «Папа! Папа пришел!» — слышатся за дверью крики, дверь распахивается, и улыбки сползают с лиц сыновей.

— Проходите, — приглашаю я медсестру и спрашиваю: — Кому?

— Да вот этот удалец, — указывает она на Ромку. — Что же ты?

— Ну что, гаврики, случилось? Рассказывайте. Только честно, — предупреждаю я, видя, как у Ярошки сложились морщины на лбу. — И без рева. — У Ромки уже начинает морщиться нос.

Но без рева не удается. Оба плачут враз.

— Ну-ну, можете плакать, но рассказывайте. Кто первый? Роман?

— Я-я сказал Я-Ярохе, что он опя-ять будет ря-ряветь, а я-я опя-ять буду я-яго жале-еть.

— Так. А что ты сказал?

— А я сказал, что ему хорошо в углу сидеть и жалеть. Ему уколов не ставили, а если бы-ы, а если бы-ы, а если…

— Стоп! — приказываю я.

— А если бы самому поставили укол, то слабо.

— Так. Ну и как, слабо?

Ярослав судорожно сглатывает и смотрит в пол.

— Снимай штаны, — я хочу взять его на колени, но он отстраняется.

— Не надо. Я сам.

— Во как! Ну сам, так сам.

— Ярошка! И не больно совсем, — подбадривает брата Ромка. — Чик! И все. Как в мультике.

— Да ну тебя! — сердится Ярошка и не двигается с места.

— Ярослав, тете ждать некогда.

— А ты выйди. И Ромка пусть уйдет, — Ярошка косится на струйку, выпущенную тетей из шприца, и снова судорожно всхлипывает.

— Пошли, — Ромка берет меня за руку.

Мы выходим в коридор.

— Пап, ты не ругай Ярошку. Я сам.

— Сам, сам. Не во вред бы тебе этот пенициллин пошел.

— Не во вред. Я же тоже болею. Смотри, как кашляю: кхе, кхе.

Дверь раскрывается. На пороге стоит медсестра.

— В порядке! — она треплет Ромку по голове и добавляет: — Мужички!

За ее спиной насупленный Ярошка запихивает рубашонку в шорты.

— Ярошка! — подскакивает к нему Ромка. — Я же говорил — и не больно.

— Не больно? А ты попробуй сядь.

— Подумаешь, — Ромка с размаху плюхается на детский стульчик, но тут же подскакивает. — Ой!

Мы смотрим на его испуганное лицо и смеемся. Вместе с нами смеется и он сам.

…Вот так закончились наши укольные страсти. Сейчас, когда дело доходит до уколов, Ярошка не убегает и не прячется, но обязательно требует выйти всем из комнаты.

И мы выходим.

ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

Я и сам понимаю теперь, что переборщил. Не разобрался. Весело шумит телевизор, скачут кадры мультфильма, а в квартире уныло, напряжение, гнетущее и угрюмое, чувствуется во всех ее углах. Рядом, на диване, сидит Наташа и время от времени тяжело вздыхает — Ярошка наказан. Он находится в другой комнате. Ромка — в детской. Смотреть «мультик» Ромке никто не запрещал, однако сын не выходит к «телеку» из солидарности со старшим братом. Тоже считает, что я не прав. Не так заканчивается праздничный день…

А утром все было иначе. На улицах гремела музыка. Теплый порывистый ветер трепал на столбах флаги, и рвались из рук яркие воздушные шары. Шли нарядно одетые улыбающиеся люди, среди них — много пожилых, с орденами и медалями на груди.

Ромка сидел у меня на плече и крепко сжимал в кулачке наполненный газом шар — такой большой, что белый голубь, летящий по его красному полю, казался настоящим. Ярошка вышагивал подле, держась за руку Наташи. В другой его руке мохнатился желтыми ворсистыми лепестками букетик подснежников.

— Ромка, — спросил Ярошка, — а ты знаешь, что такое Вечный огонь?

— Знаю. Это пламя.

— Ха! Забыл, мама про Данко читала? Это — сердце. А почему — вечный?

Ромка чуть задумался:

— Потому что когда обожжешься, долго болит. Вот, — и показал палец, на котором белело пятнышко — след от неудачной попытки погладить носовой платок.

— Ха! Потому что горит целый день. Не знаешь.

Но Ромка не огорчился. Он шел с нами на площадь первый раз.

— Б-бах! Ура! — кричал Ромка и высоко подымал шар.

Весенним разноцветием полотнищ и цветов, сдержанным гулом многих голосов встретила нас площадь Вечного огня. Казалось, весь город пришел сегодня сюда.

Около усыпанного цветами подножия белой стены Памяти, на вязь чугунной решетки, в центре которой билось желто-голубое пламя, положили ребята свой разделенный надвое букетик.

А вокруг молчаливо стояли люди. Где-то далеко, на проспекте, звенели трамваи, шумели автомобили, в скверике за площадью визжали и кричали ребятишки, но все это не нарушало молчания. Строго смотрели вперед перед собой застывшие у стены часовые-школьники. Склоняли свои колени и седые головы ветераны. Во все глаза робко взирали на них, на их глухо позвякивающие награды притихшие мальчишки и девчонки и снова устремляли взгляды на огонь, на его трепещущие, словно что-то ищущие языки пламени. Вместе с ними молча глядели их папы и мамы.