Ни-чё себе!

— Пап, — наклонился к моему уху Ромка. — Я знаю, что такое Вечный огонь. Когда ветер дует, то у него волосы развеваются.

— Папа, — тронул меня за руку Ярошка. — А в решетке гудит, как а трубке у тети-врача.

…А потом мы пришли к дедушке. Он встретил нас, как всегда в этот день, в армейском кителе, на котором сияли фронтовые и заслуженные в мирное время ордена и медали.

— На, — сказал Ромка и с порога протянул ему свой шар.

А Ярошка уточнил:

— У нас дома такой же есть.

Мы прикрепили рвущийся вверх шар над накрытым столом так, чтобы его было видно всем, и праздник продолжался.

Про те далекие дни, когда не только Ромки и Ярошки, но и нас с Наташей в помине не было, рассказывал дедушка. Как переправлялся под сплошным огнем через широкую реку артиллерийский дивизион. Как он, дедушка, вез на тачанке важные документы в штаб и убило возницу Ермакова — хорошего парня, а его лишь ранило в мизинец.

— Вот. Всю войну на передовой, и — в палец.

Ребята уважительно рассматривали шрам на искривленном мизинце.

— Деда, а когда бомбят — страшно?

— Страшно, Ярошка. Так страшно, что весь бы с головой в землю ушел.

— Дед, а деда! Ну, подожди, Ярошка! Ты уже спрашивал. Дед, а на войне, как в садике — тоже три раза ужинают?

— На войне, Ромка, — как в садике, порядок. Солдат без каши не воин.

И снова — рассказы о том, как в тяжелые дни съели солдаты сначала лошадей, затем очередь дошла до ремней и постромков, но все же наши прорвались, и уже дедушкино орудие раскалялось докрасна, чтобы бойцы шли вперед и вперед.

Новые вопросы, мои напоминания, и истории, слышанные мною не раз, дышали по-новому свежо и убедительно. Лишь Наташа молчала и переводила тревожный взгляд с сыновей на меня, с меня на отца и вновь на сыновей.

А потом отец читал мамины письма. Из старой самодельной шкатулки бережно доставал он поблекшие посеченные временем листки.

И снова мама, тогда двадцатилетняя девушка, металась среди фонтанчиков разрывов, стараясь убежать от охотившегося за ней самолета. И снова стирала в кровь ноги, выходя из окружения. И вытаскивала раненых во время страшных боев под безымянной сопкой. И снова мама была с нами.

А потом отец взял баян. Он играл «Амурские волны». На лице его застыла улыбка, взгляд был устремлен далеко-далеко, туда, где осталась его молодость, где гремели бои, где ждала его мама.

Неровно дышали меха, не очень стройно и уверенно нажимали пальцы клавиши, но щемило сердце и щипало в носу от этой музыки. Склонилась над столом Наташа, тихо, собравшись в комок, сидел на моих коленях Ромка, спрятал лицо за занавеской окна Ярошка. А над столом покачивался, будто подталкиваемый трехмерным ритмом, большой шар. По его красному полю летел белый голубь.

Кончился старинный вальс, без перерыва в стенах маленькой комнаты заметалась разудалая «Барыня», а за ней вятская «Полянка», и мы подпевали шутливые куплеты дедушке, но настроение печальной торжественности, значительности сегодняшнего дня сохранялось в нас долго: и по пути домой, и дома, и… словом, до того момента, когда тонкий пронзительный вопль Ярошки «Мама!» отбросил меня, Наташу и Ромку от наших дел.

Мы успели вовремя. Сдирали, топтали полыхавшую портьеру, Ромка свернутой газетой прихлопывал оседающие на кровати тлеющие хлопья.

Затем я «разбирался». Что-то кричал, размахивал руками. Ярошка плакал, пробовал оправдываться, но а конце концов получил затрещину и был водворен туда, где сейчас находится.

Свежо. Остро пахнет гарью, но дым уже вытянуло. Я встаю и иду в ребячью комнату закрывать окно. Ромка, взобравшись на кровать, то притягивает, то отпускает привязанную к ее спинке нитку. На другом конце нитки пляшет воздушный шар — точная копия подаренного дедушке. На меня не взглянул. Ну и ладно. О недавнем переполохе напоминают лишь закопченный потолок над окном да обгоревшая по краям фотография на столе: молодая девушка в гимнастерке с лейтенантскими ромбиками, перетянутая портупеей, внимательно смотрит на меня. Мама. Прошла огонь и воду, а вот сегодня… внук постарался. Хорошо, что другие фотографии не догадался вытащить.

Я беру лежащий рядом альбом И листаю тяжелые страницы. Вот мама снимает пробу. Дымит полевая кухня. Рядом в напряженной позе усатый кашевар. Вот отец, молодой, красивый, в полушубке и кубанке, оперся на лафет тяжелого орудия. А вот он же среди солдат. Снова мама в обнимку с подругой под цветущей яблоней. На обратной стороне надпись: «Храни и помни. Май, 1943». Все, больше фотографий тех лет нет.

Я вынимаю их из уголков и вместе с обгоревшим снимком приставляю к высокому корешку альбома.

— И тетю Марусю, да, папа?

Вздрагиваю. Рядом стоит Ромка. Конечно! Как я забыл тетю Марусю, погибшую под Сталинградом. Нахожу ее маленькое, видно, из документа, фото. Со снимка старается смотреть серьезно — а не получается — очень похожая на маму девушка. Губы тех лет — сердечком, мелкие кудряшки.

— Что делать собираетесь? — в комнату входит Наташа, и мне только сейчас приходит в голову, что делать дальше.