Ни кола ни двора

У меня была секунда первобытного страха, ужас и беззащитность полуобнаженной меня в мой самый интимный момент.

И тут же этот ужас сменился чувством тепла и облегчения — рядом был Толик.

Он сказал:

— Еб его мать.

Я сказала:

— Не уходи. Давай с тобой это делать.

Я притянула его к себе, стала целовать, мне так хотелось, что все болело.

Толик поцеловал меня в ответ, он выглядел таким злым, я подумала, что сейчас он снова наваляет дяде Жене.

Толик заправил член в штаны, досадливо цокнул языком.

— Ща. Выйду к нему и вернусь. Лучше, чем если припрется.

— Только не убивай его!

Толик хмыкнул, я не была уверена в нем, так что натянула футболку (обнаженная кожа отозвалась почти болью) и выглянула в коридор.

Дядя Женя сидел на полу и плакал, как ребенок.

Я никогда его таким не видела, честное слово. Если бы видела, наверное, больше бы любила.

Дядя Женя тер глаза, и слезы мешались на рукаве его куртки с кровью. Получалась розовая водичка, хилые розовые капли.

Я подумала о вампирах, которым полагается плакать кровавыми слезами.

И еще о той песне про брата Каина, ну, знаете, где кровь течет у него из-под век.

Мы с Толиком стояли над дядей Женей, возбужденные, больше всего желавшие друг друга, и глядели, как он плачет.

— Ну и че ты? — спросил Толик, глядя на него со злостью и жалостью. — Херово тебе?

— Херово, — сказал дядя Женя.

— А че тебе херово-то? Огреб что?

Дядя Женя покачал головой.

Выглядел он измученным и нервным, ранки запеклись, синяки налились фиолетовой силой.

— Ты прости меня, — сказал дядя Женя Толику. — Что я Эдьку убил.

— Бог простит, — ответил Толик не спеша. Он закашлялся, долго колотил себя по груди, пытаясь вдохнуть, потом сплюнул мокроту дяде Жене под ноги.

— Я заслужил, — сказал дядя Женя. — В натуре.

Я сказала:

— Уж точно.

— Просто ты пойми, я же тоже человек. Я тоже не мог по-другому сделать. А если б я мог — я бы сделал. Это ж Эдька был.

— Эдька был. Ну да, ну да.

Но не есть и не будет. Вот так вот. А я и не знала этого человека, разве что смешные истории слышала, папа с Толиком рассказывали их в изобилии.

Возбуждение медленно сходило с меня, слезало, как загар с кожи, клочьями, я вертелась на месте, переминалась с ноги на ногу, закрывала глаза, надеясь открыть их в комнате, в одной постели с Толиком.

Дядя Женя разрыдался пуще прежнего.

— Ты пойми, стыдно мне, стыдно и плохо. Я тогда стоял и думал, вот бы ты меня прирезал. Я же не хочу с этим жить!

В этом был весь дядя Женя. Не хотел он с этим жить, но сделал почему-то все равно. Так с ним случалось всякий раз.

Дядя Женя принялся мерно раскачиваться. Я подумала, что он упоротый, что наркота как-то расшатала и раздергала его психику, и отчасти за это невыносимое раскаяние была ответственна именно она.

Он раскачивался и дрожал, и дергал плечами. Похож в этот момент был на пациента интерната для психбольных.

Печальное зрелище, подумала я безо всякого сарказма, в самом деле смотреть на него было грустно.

И еще я подумала о всяких жутких вещах, которые человек умудряется делать сам с собой.

Толик смотрел на него спокойно, в нем не было напряжения, того самого, которое заставило Толика кинуться на дядю Женю вчера. Я вдруг подумала, что ничего не случится.

Что бы дядя Женя ни сказал.

И что дядя Женя это тоже, кстати, понимает. Понимает и печалится, что не будет убит.

Дядя Женя сказал:

— Тоска теперь такая. Я думал, ты вернешься, и хоть за Эдьку мне что-нибудь сделаешь. А ты вернулся и что? И все мне простил?

— Бог простит, я тебе сказал.

Дядя Женя продолжал раскачиваться. Он был ужасно злой, и бестолковый, и ни о ком никогда в жизни не думал, но, Господи, как в тот момент сердце мое разрывалось от жалости к нему.

Даже было стыдно перед Толиком. Я имею в виду, это мне он был дядей, а Толику, вот, например, был другом Эдик Шереметьев, ныне покойный персонаж забавных бандитских историй.

Не знаю, чего я от него хотела. Особенной склонностью к рефлексии дядя Женя никогда не отличался, и сейчас, я уверена, не понимал он, что с ним в самом деле происходит.

Почему вдруг спустя десять (или даже больше) лет ему так плохо.

Толик смотрел на него задумчиво, я уже не понимала выражение его лица. Надеялась только, что злость его не вернется, что она ушла.

Дядя Женя сказал:

— Да давай ты уже! Давай! Убил его! Убил! И сам виноват во всем! И все это я!

Неожиданно Толик вздернул его на ноги, так быстро, что я подумала: сейчас всадит нож ему в бок или в грудь, или в шею — да мало ли куда.

Но Толик только, подавшись к нему близко-близко, к заплаканному и в засохшей крови дяде Жене, сказал:

— Умойся. Домой поедешь.

— Куда домой?

— К брату.

И тогда я решила, что Толик его, нет, не простил.

Не простил, конечно.

Но что я сказала ему ночью — понял.

Глава 16. Разве все заканчивается?

Когда дядя Женя понял, что убивать его никто не собирается, ни физически, ни морально, он воспрянул духом, и они с Толиком даже пошли на кухню, накатить водки.