Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

— А ты откуда?

Димка уже пять лет живет отдельно, как устроился работать после третьего курса, так и съехал, заявив, что все, вырос.

— Артем позвонил, он на скорой, мы учились на потоке.

Я киваю, принимая ответ.

— Ты па звонил?

Строго говоря, Владлен Дмитриевич мне не отец, а отчим, но он меня вырастил, поэтому па. Самый лучший на свете па.

— Звонил, он послезавтра вернется.

Вернется из Краснодара, где у него конференция неонатологов и где он выступает. Бросить все и уехать он не может, он и так планировал только через неделю прилететь. Передумал… видимо.

— Дим, мама… она ведь нормально будет? — я поднимаю голову и смотрю на него с надеждой.

Мне не нужна правда, я сама ее прекрасно знаю, но Димка молчит, поднимает меня и выводит из родительской спальни. И… мне не врет.

— Ты же сама понимаешь, что каждый следующий раз может закончиться инфарктом или инсультом или… как повезет. Мать опять дежурила?

Я киваю.

И все понимаю.

Только от этого понимания давит голову, обносит, и закладывает уши. Хочется кричать, но я ухожу на кухню и, включив чайник, забиваюсь в угол дивана.

Спать все равно не могу и смысла нет: до утра остался час.

Димка появляется следом, лезет в мини-бар и за бокалами. Сначала одним, а потом, посмотрев на меня, вторым.

— Своевременно-умеренная энотерапия еще никому не навредила, — бормочет брат, и бутылка вина открывается с приглушенным хлопком. — Во всем главное, что, Данька?

— Доза, — бокал я принимаю и глаза закрываю, прижимаясь затылком к спинке, — все есть яд, ничто не лишено ядовитости, одна лишь доза делает яд незаметным.

— Молодец, историю медицины не прогуливала. А вопрос на пятерку с плюсом: кто сказал мудрые слова?

— Парацельс, — я усмехаюсь, и вино сухое, красное, но вкусное, то, что надо, — Димка, мама два не брала. Ты ж знаешь, она в месяц одно-два берет, чтобы… не терять навык. Второе… у них Громов заболел в последний момент. Ей пришлось остаться.

— Что, больше некому было? — Димка дергает плечом, садясь на подлокотник спиной ко мне.

Злится.

И переживает.

Моя мама ему не родная, наши родители поженились, когда мне было девять, а ему пятнадцать. И мы все долго притирались, привыкали, учась жить вместе.

Одной семьей.

Не за год и даже не за два, но у нас получилось. Как-то. Я незаметно стала считать Владлена Дмитриевича отцом, а Димка столь же незаметно стал за советами идти к моей маме и звонить по вечерам, если задерживался. И кровопролитные бои по малейшему поводу мы с ним перестали вести тоже постепенно.

Осознание, что собраться в выходные или вечером всем вместе, действительно, хочется, чтобы увидеться и рассказать, поделиться и что это не слащавая картинка идеальной семьи, прокралось украдкой.

— В последний момент, ты знаешь, найти кого-то трудно.

Свой бокал Димыч выпивает залпом, хмыкает, но не возражает, потому что я права. Мы оба эта знаем.

— Ей увольняться надо, — тоскливо говорит он и тянется за бутылкой.

— Уговаривать ты будешь? — я кривлюсь и, допивая, протягиваю свой бокал тоже. — Она практик до мозга костей. Дома за месяц свихнется.

— А так свихнемся мы, — Димка огрызается.

— Я уже… свихиваюсь, — почему-то становится смешно, и я смеюсь, сползая с дивана и закрывая рот рукой, — Димыч, я няня!

— Чего?! — вином он давится и оборачивается, расплескивая почти полный бокал.

— Я, говорю, няня! На месяц…

Вино отставляется, а около меня он присаживается и в глаза заглядывает, а потом вздыхает и велит:

— Рассказывай, ребенок…

Мы сидим до будильника, что поставлен на полседьмого.

Разговариваем.

И, пожалуй, мы с Димкой очень давно не общались вот так, обстоятельно и без утайки. И только рассказав все, я понимаю, как мне не хватало наших бесед, пусть я и получила подзатыльник за «форменный идиотизм» и заработала мигрень.

Впрочем, мигрень — привычная и родная — от волнения и усталости, как всегда, поэтому наглотавшись таблеток я нахожу в себе силы умыться, переодеться и соорудить на голове относительно приличный пучок.

Легкая небрежность всегда в моде.

— Тебе подвезти? — Димыч топчется в коридоре.

И я согласно киваю.

От мигрени мне больно даже смотреть и тошнит, поэтому духоту переполненного автобуса я не выдержу.

Мама еще спит, мы с Димкой настояли на дне за свой счет, и я как в детстве пишу записку на холодильник, что ушла к Лине, у нее опять ветеринар, и что ночевать я вернусь домой.

— Это протест? — брови Кирилла Александровича удивленно ползут вверх, когда он открывает мне дверь, и в квартиру пускать не торопится.

— Что? — я приоткрываю глаза и приподнимаю солнцезащитные очки, которые не фига не помогают.

Голова с каждой секундой раскалывается все больше.

Еще и Лавров непонятно с чем прикапывается, глядит выразительно мне на… грудь. И, собираясь из последних сил разразиться возмущением, я опускаю глаза, дабы узреть чего нового он для себя там открыл.

И… твою мать.

Я убью свою группу.