Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

— Верю, — я вздыхаю и лед к начавшему заплывать глазу снова прикладываю, — но драка не лучший выход. Надо… уметь мирно урегулировать конфликт, и вообще на дураков внимание не обращают.

— Нет, — Яна несогласно фыркает и, пододвинув стул, забирается на стол, усаживаясь рядом, — мы что, должны были промолчать?!

Я прислушиваюсь к крикам сороки, и педагогические навыки — это не мое, потому что… суслики правы и на их месте я бы поступила точно также.

И мирное урегулирование конфликтов может идти в задницу.

— Нет, — признаю неохотно и лезу за ватными дисками и перекисью.

У Яна еще рассечена бровь и сбиты костяшки.

— То есть мы правы? — Яна настырничает.

— Правы, — я бормочу, заставляя суслика повернуться еще больше к свету и рассматривая его боевое ранение.

Зашивать, кажется, не надо, но Кирилл Александрович пусть лучше смотрит сам. Кто из нас специалист с дипломом?

— Тогда ты скажешь Кириллу, чтоб он не ругался? — они спрашивают почти хором.

И я замираю, скашиваю глаза, чтобы увидеть два напряженных взгляда.

Суслики — чужие дети, я не имею к ним никакого отношения и уж тем более мне не следует говорить что-то Красавчику об воспитании, вставать на их сторону, защищать.

Это не мое дело и меня не касается, как и тогда, в машине, но в серых глазах слишком много надежды и чего-то еще, отчего я не могу сказать им нет.

— Я ему скажу.

Обещаю со вздохом, и моему обещанию вторит уставший голос Кирилла Александровича за спиной:

— Что ты мне скажешь, Штерн?

Я оборачиваюсь, Лавров маячит на пороге кухни. И выглядит он вымотанным и хмурым. Трет подбородок и, окинув нас всех цепким взглядом, подходит, оттесняет меня, забирая из моих рук перекись.

— Что Влад первый начал, — я кошусь на сусликов, а те активно кивают, и Кирилл Александрович прикрикивает, чтоб башкой не мотали, мешая, — и у него кошмарная мамаша. Она… неприятная, просто противная. И суслики были правы, поэтому не надо их ругать и наказывать. И пороть, как просила сорока, тоже не смейте. Я… я вам не дам!

Изумления на квадратный метр слишком много. И я не знаю у кого его больше от моей запальчивости: у меня или Лаврова?

Он замирает с распакованным пластырем в руках, оглядывается на меня через плечо и усмехается:

— Знаешь, Дарья Владимировна, ты не перестаешь меня удивлять.

В его голосе калейдоскоп эмоций, и пока я пытаюсь их разобрать, Кирилл Александрович отворачивается и пластырь Яну наклеивает.

— Так, дебоширы, переодеваться шагом марш, — Лавров ссаживает сусликов на пол, дожидается, когда они скроются, и разворачивается ко мне.

Улыбка на его лице поистине дьявольская, и интересуется он на редкость вкрадчиво:

— Мне не сметь, Дарья Владимировна? И детей не пороть? И ты не дашь, да?

— Н-не дам, — голос подводит, но отступать поздно.

И некуда.

Позади стол, а впереди Лавров, который неспеша приближается, ласково вопрошая:

— Ты совсем страх потеряла, Штерн?

— Угу, с недосыпа, — подтверждаю, не задумываясь и под его тяжелым взглядом прикусываю язык.

Страх, кажется, я правда потеряла, поскольку ответ мой больше тянет на язвительный.

Хотя нет, не тянет, он таким и является.

И на досуге можно подумать куда делся пиетет к Лаврову, вместе со здравым смыслом.

— Извиню, — Кирилл Александрович соглашается не менее язвительно и охотно, останавливается совсем близко, и приходится задрать голову, чтобы не уткнуться носом ему в грудь.

Оказывается, за полгода я так и не рассмотрела Красавчика. И шрам над губой слева я замечаю только сейчас, и возмутительно длинные ресницы я тоже не видела.

— Почему сорока? — спрашивает он почему-то тихо.

Неожиданно.

И я моргаю не менее растерянно, чем при общении с сорокой, и зависать, зачарована глядя в синеву глаз, перестаю.

— Чего?

— Ничего, — Кирилл Александрович усмехается, — чисто из интереса, Штерн, откуда привычка давать людям прозвища?

— С детства.

— Ну-ну.

Лавров хмыкает и, переставая сверлить меня взглядом, отходит к окну, чтобы распахнуть форточку и, подтянувшись на руках, сесть на подоконник.

Пачка сигарет извлекается из кармана, и щелкает колесо зажигалки.

— Я не собирался их наказывать, Дарья Владимировна, — бубнит неразборчиво.

И я сама делаю шаг к нему.

— Честно?

— Честно, — Лавров невесело улыбается. — Я считаю, что они правы.

Неожиданно.

— Чего смотришь, Штерн? — Кирилл Александрович хмыкает, дергает плечом, и дым на миг скрывает меня от цепкого внимательного взгляда. — Я хреновый воспитатель, дядя и нянька. Сама говорила.

— Я не так говорила, — мое возражение тонет под его хмыканьем, которое злит и придает смелости задать не дающий покоя вопрос. — Почему вам сусликов тогда оставили?

И где, правда, их родители?

— Штерн… — Кирилл Александрович тяжело вздыхает и любезно напоминает, выпуская очередное облако дыма, — тебе пора домой.

Глава 13

Есть дни, которые не задаются с самого утра.

С самого раннего утра, которое начинается в шесть и ознаменовывается поисками моих джинс.

Любимых.

С дранными коленками.

— Лёнь, ну я точно клала их на стул, — застегивая на ходу часы, я залетаю в гостиную, что с кухней соединена.