Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

И еще Фрекен Бок приносит извинения за джинсы — она хотела как лучше — выражает надежду, что мы все же подружимся, и даже, чтобы не мешать мне, уходит сегодня домой.

Хотя обычно — на неделе — ночевать она остаётся у Лёньки, и комната своя у нее есть. Об этом мне сообщили во вторник утром, когда стакан с соком выпал у меня из рук от ее арктического «доброе утро» за спиной.

Наверное, следовало почаще ночевать у Лёни на рабочей неделе, а то я жила с уверенностью, что Фрекен Бок явление приходящее и редкое, а дальняя комната, как и другие две, гостевые.

Ошиблась.

— Данька, — Лёня вздыхает под конец разговора, — ты б как-то помягче, что ли. Зинаида Андреевна же заботится о тебе, всегда все для тебя, старается, а ты…

А я — бессовестная дрянь.

И истеричка.

— Ладно, — согласиться я себе заставлю сквозь душевный скрежет, ибо ругаться не хочется, да и бесполезно, в домработнице Лёнька души не чает, — постараюсь.

— Спасибо, я знал, что ты поймешь.

Лёня выдыхает, отключается, а я оборачиваюсь на возглас Эля и вижу, что он стремительно идет ко мне с перекошенным лицом.

И без монстров.

— Где суслики? Эль? — рука с телефоном опускается сама, и я шагаю к нему.

— Не знаю, — Эль заковыристо матерится и оглядывается, — мы на льва смотрели, у них там шоу на минус первом уровне. Циркачи выступают. Даха, я даже не понял, когда они и как…

— Надо Лаврову звонить, и по связи объявлять. Я звоню, а ты к охране, — я тоже оглядываюсь.

И теряюсь.

Четыре этажа, запредельная площадь и тысяча посетителей.

Где они могут быть?!

И… это похоже на детство, когда ты потерялся в магазине, а вокруг толпы людей и совсем чужой и огромный мир. И чувство собственной беспомощности, ничтожества накатывает враз…

— Эль… — я растерянно смотрю на него.

Я никогда не теряла детей.

Никого никогда не теряла.

— Даха, без паники, — не церемонясь, он встряхивает меня за плечи, — мой кореш — хладнокровная сучка, а не дура истеричная, помнишь?

— Угу.

Как меня обозвали на практике летом, я прекрасно помню.

Напоминать излишне, но Элю плевать, и он снова встряхивает и жестко отчитывает:

— Ну а если помнишь, то шары на место вернула, и пошли искать. И Красавчику нашему звонить не смей, иначе он нас обоих укокошит. Сначала сами, я к охране и на минус первый, а ты на третий. Въезжаешь?

Пощечина получается обидной, но… необходимой.

И я киваю, потирая щеку.

И следующие сорок минут худшие в моей жизни, я пристаю к прохожим, ругаюсь со смотрителями аттракционов, которые уверяют, что взрослым на батуты не положено и детей там без билетов быть не может.

Может — не может, я должна убедиться лично.

Я должна найти их.

И я их нахожу, когда уже готова позвонить Лаврову.

Суслики сидят в домике, и, когда я на четвереньках заползаю к ним, то две головы синхронно поднимаются и на меня глядят две заплаканные рожицы.

И ругаться, пороть и орать на них я передумываю.

Я звоню Элю и говорю, что нашла их и чтоб он ждал нас у входа, и отключившись, залажу окончательно к ним и сажусь напротив.

Опустошение наваливается враз, и я не могу больше ни пошевелиться, ни заговорить.

Всё.

Пожалуй, так последний раз было после экзамена по гисте, на котором меня промучили восемь часов. Я приехала к Лёне и не могла выйти из лифта, стояла в кабине и беззвучно ревела, пока не вышел Лёнька и не увел в квартиру, безрезультатно требуя объяснить, что случилось.

И сейчас я тоже не могу ничего объяснить, сказать или спросить.

Мы сидим молча и играем в гляделки.

Долго.

И первым заговаривает Ян:

— Там лев был.

Три слова, и он смотрит будто ими все сказано, оправдано и объяснено.

— Там тетка рядом стояла, она сказала, что если плохо себя вести, то лев съест. Он любит непослушных детей.

— А дядька сказал, что взрослых тоже, — Яна с каждым словом кривится все больше, и по щекам снова катятся огромные слезы, — что львы всех едят.

— И мы подумали, вдруг он маму тоже съел, — Ян всхлипывает и утыкается лицом в коленки, чтобы прошептать почти неразборчиво, — и папу.

И они оба снова ревут, а я ничего не понимаю и… и как успокаивать детей?!

Погладить по головке? Шоколадку пообещать купить? Сказать, что все будет хорошо? Рявкнуть, что они думают какую-то дичь, ибо причем здесь лев и с какого он должен вдруг сожрать их родителей?

Я спрашиваю последнее, в более корректной форме, и, тяжело вздохнув, ищу в рюкзаке платки.

И воду.

Со слезами пора заканчивать.

— Мама вчера не позвонила, — шепотом сообщает Яна, широко распахнув глаза, — Кирилл злился. Он думал, что мы спим, а мы не спали. Он ругался и сказал, что плохо раз на связь она не выходит.

— Мама рассказывала, что у них там есть львы, — Ян сердито трет кулаками глаза, шмыгает носом.

— И антилопы, — Яна криво улыбается сквозь слезы, которые размазывает по лицу, — она говорит, что там живут еще жирафы, как в стихе. Нам папа читал.

— Вдруг маму лев съел?

— И папу, он с нами уже неделю не говорит. Мама говорит, что он много работает и устает, — у Яны трясутся губы, и она крепче цепляется за Яна.

И вдвоем они вопросительно глядят на меня.

Ждут, что я заверю, что львы никого не съедали и вообще все хорошо.

Мама позвонит.

Папа.