Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

Сначала ведь звонят в домофон или для начала в три ночи некому быть на пороге моей квартиры?

Я выхожу из своей комнаты, плотнее запахиваю флисовую рубаху и прислоняюсь к стене напротив двери.

Звонок протяжной трелью снова разносится по квартире.

Теряется в пустых комнатах, словно напоминая, что дома я одна.

И надо оторваться от стены и подойти к двери, посмотреть, кто там. Надо найти телефон, дабы если что позвонить Димке или Лёньке. Пусть последний и обижен, что я уехала к себе и наплевательски отнеслась к ужину, который ради меня готовила Зинаида Андреевна.

Я ведь знала, что она старалась, и я должна была хотя бы из уважения вернуться к Лёньке — домой, Даша! — а не в родительскую квартиру.

Наверное, должна была.

И да, знала.

Но… на остановке не села на двадцать седьмой до моего нового дома, и тридцать второй я пропустила, передумав заходить в последний момент.

Я не могла.

Вернуться сегодня к Лёньке мне было невыносимо, у меня был физический протест от мысли, что я останусь одна в его к квартире.

Стерильной, журнальной и дорогой.

Я не могла, и мне надо было подумать.

Осознать.

Понять.

И услышать звонок в три часа ночи.

Кто там может быть?

Соседи? Лёнька?

Я все же отталкиваюсь от стены и к двери подхожу.

Смотрю.

И… его здесь быть не может. Он последний человек на земном шаре, кто может оказаться на лестничной площадке моего дома посреди ночи.

Вот только он есть, и, когда я все же решаюсь открыть дверь, он стоит сбоку, прижавшись затылком к стене, и курит.

Разглядывает с прищуром противоположную стену и поворачивает голову в мою сторону, чтобы с непонятным оттенком удовольствия констатировать:

— Все-таки открыла.

— Самонадеянно.

— Думаешь?

— Открыть могли родители…

— Они в Карловых Варах.

— … а я здесь не живу.

— Я заметил.

Он разворачивается, разглядывает.

И сканирующий взгляд с ног до головы ощущается остро, заставляет забыть о возражениях. И вспоминается, что волосы заколоты карандашом, а любимые тапки с единорогами — редкостное дурновкусие, которое Лёня категорически запретил носить у себя.

Я переступаю с ноги на ногу, отступаю и сторонюсь, пропуская его:

— Проходите… Кирилл Александрович.

Закрываю дверь, а его взгляд сверлит между лопатками. И я мешкаю прежде, чем к нему обернуться и услышать ироничное:

— Поговорим?

Поговорим.

Я киваю и подхожу, чтобы поднять голову и озвучить то, о чем думала всё или почти всё это время:

— Die Ware — это товар, der Grenze — граница.

Завтра товар должен быть по ту сторону границы.

Вот что сказал Лавров в кабинете, глядя мне в глаза.

И, наверное, стоит насторожиться, не самая лучшая фраза и за вечер я успела придумать ей сотню объяснений, от которых можно сразу мчаться в полицию и бояться собственной тени. Вот только не страшно и в полицию бежать я даже не думала.

— Молодец, — сейчас он тоже смотрит мне в глаза, хвалит с наигранным восторгом и прищелкивает языком, — но ты лучше на латынь такой упор делай, Штерн. Полезней будет.

— И безопасней?

— Пра-а-авильно, радость моя, — Кирилл Александрович одобрительно ухмыляется, — можешь иногда соображать.

Спасибо.

Я возмущенно фыркаю и демонстративно складываю руки на груди. Прищуриваюсь с презрением, и у нас очередная игра в гляделки, которая, пожалуй, скоро станет привычкой.

— Я еще и думать иногда умею, Кирилл Александрович, — задушевным тоном делюсь великой тайной.

— За полгода не заметил, — он злорадно скалится.

И в ответ хочется треснуть, но… стоп.

Кирилл Александрович не Эль, Вано или Ромыч, он не друг и не приятель. С ним нельзя разговаривать в подобном тоне и перепираться.

Это… неправильно.

И стоять в коридоре в сантиметрах друг от друга тоже неправильно.

Возводимое мной в ранг священности личное пространство первый раз в жизни дает сбой, коварно подводит.

— Кирилл Александрович, вы же поговорить хотели, — я напоминаю подчеркнуто вежливо и отступаю.

Поспешней, чем следовало.

И с мелькнувшем сожаления, которого быть не должно. Впрочем, сожаление от того, что Лавров перестает ухмыляться, усмехаться и насмешливо глядеть, становится враз серьезным.

Серьезным и уставшим.

Слишком измотанным, осунувшимся. И только сейчас я замечаю, что вместо глаз у него черные провалы, и без того заостренные скулы вырисовываются гротескно, а сама кожа кажется синеватой от за день выросшей щетины.

И на красавчика наш Красавчик в этот момент совсем не тянет.

— Вы ели сегодня? — вопрос вырывается сам.

— Что? — Кирилл Александрович моргает, и первый раз в его голосе проскальзывает растерянность.

— Я говорю, вы кушать будете? — ответа я не дожидаюсь и на кухню тяну его за рукав кожанки, которую он так и не снял. — Точнее есть. Говорить «кушать» моветон. Меня Зинаида Андреевна все время учит хорошим манерам, но я плохо учусь. Вообще она говорит, что «кушать» допустимо только в одном случае, когда приглашаешь к столу в вежливой форме. Ну «кушать подано, прощу к столу», знаете?

— Штерн…