Ничего личного, кроме боли

— Настояла, чтобы поставили. — Она поймала его взгляд. — Руки помыть — надо через весь коридор бегать? Я, понимаешь, пашу, как та лошадь — без выходных, без проходных. Ладно, это лирика. Ты что приперся-то, практикант? Замуж звать меня, я так полагаю, не станешь?

— Нет, — улыбнулся он. — Я по делу.

— Да уж понятно, что не по безделью через всю страну прокатился.

— Я самолетом.

— Не важно.

Села напротив него, уперлась грудью в край стола. По полным, тщательно выкрашенным перламутровой помадой губам скользнула улыбка.

— Слышала, состоялся ты. Говорят, хирург от Бога, очередь к тебе на месяцы вперед. Молодец, Игорь. — Она уловила его изумление, подмигнула: — Да помню я, как тебя зовут, практикант! Конечно, помню. И знаю о тебе многое. Дурака просто валяла при докторе. С таким скандалом уволился, разве забудешь.

— Это да. Только я не виноват в смерти той пациентки, Надя.

— И об этом мне известно. — Она подперла полный подбородок кулаком, глянула с печалью на пыльное окно. — Знаю даже, что твоя жертва, практикант, была напрасной. Спился он.

— Кто?

— Тот самый хирург, которому ты ассистировал. Который не допустил тебя ничего исправить и зарезал бедняжку на операционном столе. — Она помолчала, медленно повернула голову от окна. — Спился.

— А я вроде знаю, что у него все хорошо сложилось. Вроде он переехал куда-то.

— Вернулся он, год уже как. В материном доме живет, вещи пропивает потихоньку. Я вот ему говорю неделю назад…

Договорить она не успела: закипел чайник. Выбралась из-за стола, двинулась в закуток рядом с раковиной. Быстро заварила чай и еще успела в процессе сообщить, что чай настоящий, с Цейлона, — подарок от благодарного пациента. Разодрала в клочья упаковку с коробки, вывалила конфеты в фарфоровую вазочку. Поставила на стол чашки, чайник, сахарницу, разлила кипяток.

— Будем, практикант. — Она шутливо чокнулась пузатым боком чашки о его чашку. — За встречу.

Он сделал глубокий глоток и зажмурился от удовольствия. Чай был восхитительным.

— Говорю же, настоящий, цейлонский. — Надя затолкала в рот сразу три конфеты и теперь бубнила с набитым ртом: — Неделю назад говорю ему, давай, мол, сойдемся, пока ты душу свою не пропил. Жена от него давно сбежала, еще когда он при деньгах был и оперировал. Закрутила, понимаешь, с молодым и удрала.

— А он что? Сходиться не намерен?

— Говорю ему: с голоду же подохнешь, если я не буду к тебе приезжать. А он морду воротит. А кому он нужен-то в таком положении? Ох, мужики, все-то вы себе цену набиваете. — Надя вытянула из вазочки еще две конфеты. Вдруг опомнилась: — Да что же я все о себе? Ты-то что здесь забыл, практикант? Зачем меня искал?

— Надя, у меня дело. — Он поставил чашку на блюдце, тоже посмотрел на пыльное окно. — Мне нужно выяснить фамилию той самой пациентки, которая тогда умерла на столе. Имя, адрес, информация о ее семье. Вдруг ты помнишь или сумеешь узнать? Любая информация, Надя. Я умею быть благодарным.

— Ой, умора! Посмотрите на него, люди добрые! — Надя сердито двинула коленом, задела шаткий стол. Чай из ее чашки расплескался. — Умеет он быть благодарным! Да мы с моим хирургом, практикант, ноги тебе должны целовать за то, что ты тогда для него сделал. Информацию ему подавай. Да вон она, информация, с двумя ножевыми проникающими в области груди и паха в девятой палате лежит.

У Новикова вытянулось лицо.

— Ты о ком?

— Так Гаврила Саврасых, муж той самой пациентки. Лежит у нас сейчас в девятой палате. Поступил вчера утром в тяжелом состоянии, еле вытащили. Подключен к приборам. Не мальчик уже, сам понимаешь. Под полтинник ему.

Тот, кого ему показывали на композиционном портрете, был намного моложе. Этому типу никак не может быть под полтинник. И фамилия другая. Клим Бородин — так его называла лейтенант Маша Бессонова.

— А что случилось? На него напали?

— Да кто ж его знает? — Надя с сожалением обнаружила, что в вазочке осталось всего три конфеты. — Нашла соседка. Утром вышла — дверь в его квартиру приоткрыта. Зашла, а он в луже крови. Кто-то слышал шум ночью, женский визг. Но кто же станет вмешиваться? Народ сейчас сам знаешь какой.

— Какой?

Он подумал, могла ли кричать мама, когда на нее напал убийца со шприцем. Могла. Но кто станет вмешиваться?

— Народ сейчас, практикант, равнодушный. Никто не станет рисковать собой ради алкаша проклятого. У него, говорят, после смерти жены редко какой день был трезвым. И сына запустил.

— У него сын?

— Вроде да, но я точно не знаю, практикант. Тебе бы с моим хирургом поговорить. Он после той трагедии полное досье на них собрал. Суда боялся, искал темные пятна в их биографии. Но ничего, кроме горя, не нашел. Это его собственные слова. Он тебе точно может что-то рассказать. А я почти ничего не знаю, кроме фамилии.

— А это возможно — с ним поговорить?

— А то. Это оперировать он теперь не может, говорить пока не разучился. Только вот успеть бы его поймать.

Надя пошарила в кармане халата, достала мобильник. Набрала номер. Ей ответили не сразу. По тому, как сдвинулись ее брови, Игорь понял, что дело дрянь.