Ничего не говори

Нет, конечно. Я бы как можно скорее смылся с этой стоянки, зная, что за домом наблюдает другой член команды, который убедится, что конверт доставлен.

– Если хочешь, можешь туда вернуться, – сказал я, – но уверяю тебя, что проку от этого не будет никакого. Того парня давно и след простыл.

В этот момент вернулся Джейсон с простынями в руках.

– Так, поехали, – сказал я. – Подними ему ногу.

Бобби застонал.

– Заткнись, – прикрикнул на него Джейсон, – похищение детей – грязный бизнес, приятель. И тебе бы…

– Похищение детей? – пискнул Бобби. – Так вот чем вы здесь занимаетесь?

– Нет. Ты не… Это не твое дело.

Я был зол на Джейсона – ему бы следовало помолчать. Его пустопорожний треп мог навредить Эмме.

Я смерил Джейсона недобрым взглядом и сказал:

– Прикуси язык.

Вскоре мы как следует перевязали рану – настолько туго, что на втором слое простыней было видно лишь маленькое пятнышко крови. Мы с Джейсоном отвезли парня к его машине и отпустили с миром.

Я освободил Джейсона от дальнейшего дежурства и вернулся в дом. Элисон спала в кровати Сэма. Они оба свернулись калачиком. Мальчик был в безопасности в объятиях своей матери-медведицы.

Когда я видел Элисон такой, мне казалось немыслимым, что она может быть виновна. Пусть она курит, пусть тайком видится с Полом Дрессером – этого просто не может быть.

Вернувшись в спальню, я лег прямо на покрывало и закрыл глаза. Я думал, что, когда пройдет прилив адреналина, снотворное вновь возьмет свое.

Но я был слишком возбужден, поэтому вскоре сдался, спустился на кухню, сварил кофе и сел дожидаться рассвета. А чтобы зрачки максимально расширились, выключил весь свет, и внутри, и снаружи.

Выпив полторы чашки, я начал замечать, что мрак за окнами из густо-черного стал скорее грязно-серым. Наступал рассвет. Я не торопясь допил вторую чашку и вышел на улицу.

Чтобы найти конверт, потребовалось совсем немного времени. На лужайке, примерно в двадцати футах от того места, где Бобби Роу истекал кровью, лежал тонкий желто-коричневый конверт, за доставку которого ему заплатили.

На нем не было никаких надписей – никаких печатных букв, как на предыдущем конверте. На ощупь он оказался твердым, как будто внутри лежал кусочек картона.

Я отнес его на кухню, включил свет и разорвал. Внутри действительно оказалась картонка, служившая подложкой для листа фотобумаги. Я достал его из конверта.

На фотографии была Эмма. Волос у нее не было, вместо них на голове осталась лишь короткая белокурая щетина. От этого она казалась маленькой, непохожей на себя, как будто растерянной. Она сутулилась, на лице застыло печальное выражение. В маленькой, почти кукольной ручонке она сжимала лист бумаги, на котором был напечатан текст: «Досудебная встреча? Поторопись, папочка. От этого зависит моя жизнь».

Я обессиленно навалился грудью на кухонную стойку. Все чувства Эммы отражались в ее глазах. Для меня невыносимо было смотреть на ее испуганное, растерянное, измученное лицо. Я уткнулся носом в сгиб руки и заплакал. И только несколько минут спустя заставил себя посмотреть на снимок вновь, чтобы попытаться найти какие-то зацепки относительно ее местоположения или личности похитителей.

Я ничего не нашел. Ее сфотографировали на фоне бежевой гипсокартонной стены в доме, который одинаково мог располагаться в соседнем городе или где-нибудь в Южном полушарии.

Я опять вгляделся в безрадостное лицо дочери. Читать она научилась еще в детском саду, поэтому я даже не сомневался, что она смогла прочесть надпись на бумажке.

Как сознание шестилетнего ребенка восприняло угрозу смерти, я не знал. Но ее взгляд в камеру и тоскливо опущенные уголки губ свидетельствовали о том, что она прекрасно понимала смысл сообщения.

Рано или поздно каждый из нас понимает, что жизнь – это дар, а не неотъемлемое право и что заканчивается она всегда одинаково. Но обычно это откровение приходит человеку не в первом классе.

Я хотел потянуться к фотографии и обнять ее. Я хотел выть от того, насколько она жестокая. Я хотел заверить свою дочь, что папа найдет способ ее защитить. Я хотел вырвать шипы этого мира, чтобы они больше не могли ее ранить. Я хотел сделать то, что должен уметь каждый отец: все исправить.

Поторопись, папочка. Я, конечно, мог все ускорить, но какой в этом прок похитителям Эммы? Обычно при рассмотрении патентных споров спешка играет на руку истцам. Поэтому им так нравилось наше «турбоправосудие».

Но если это дело рук Роланда Хеманса или кого-то другого, кто защищал интересы Пальграффа, зачем ему понадобилось это дополнительное преимущество? Ведь в их руках уже есть главный козырь – карманный судья.

Или похитители просто не хотят затягивать процесс, понимая, что с каждым днем рискуют все больше? Эмма могла сбежать. Их могли обнаружить.

Да, шансы на то, что в один прекрасный день что-то пойдет не так, были невелики, но с каждым днем увеличивались. Вот почему они желали покончить со всем как можно скорее. Наши интересы совпадали только в этом.

Мне гораздо сильнее, чем им, хотелось, чтобы этот кошмар закончился.

Глава 31