Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания

РЕЙХМАН (откладывая бумаги). Я внимательно прочел эту подробную опись.

ПУШКИН. Как видите, здесь и счет денег, доставленных из именья, а также взятых взаймы, на уплату долга. В скором времени мне будет известно и то, сколько в остатке непроданного хлеба. (Чуть помедлив, с улыбкой.) Перед вами, любезный Карл Петрович, злосчастная жертва сыновьего долга. С той поры, как по желанию своего отца я вступил в управление имениями, я не знаю и минуты покоя. И Болдино, и Кистенево приняты в чрезвычайно расстроенном состоянии, между тем я должен дать приличествующее содержание родителям, должен обеспечить брата, сестру, мужа сестры, я вхожу в новые долги и, по совести сказать, не вижу, какой тут выход… Карл Петрович, вы человек умный, таких людей мало, вы человек честный, таких еще меньше, вы человек умный и честный вместе – таких нет вовсе. Вся надежда на вас.

РЕЙХМАН (помолчав). Александр Сергеевич, в настоящий момент я не могу дать вам положительного ответа. Как вы понимаете, мое доброе имя – главное мое достояние.

ПУШКИН. Увы, Карл Петрович, к моему несчастью, я почти то же самое могу сказать о себе.

РЕЙХМАН. Я готов отправиться в июне, приблизительно одиннадцатого числа, в ваше имение и обследовать все на месте. В том случае, если задача окажется мне по силам, я приму ваше предложение.

ПУШКИН. Что ж, не скрою, мне было бы покойней, если бы вы приняли его сейчас, но вы правы.

РЕЙХМАН. Я не боюсь работы, Александр Сергеевич. Немцы умеют и любят работать. Wir sind aber sehr fleissige Leute. Очень прилежные люди.

СОБОЛЕВСКИЙ (встает, потянувшись). Делает честь – и вам и вашей стране.

ПУШКИН. Доброе утро, дитя мое. Господин Рейхман, господин Соболевский.

РЕЙХМАН. Весьма рад.

ПУШКИН. Мы всю ночь напролет толковали, причем предмет беседы был так высок и разговор наш принял столь мудреное направление, что девственный мозг моего друга не вынес и потребовал отдыха.

РЕЙХМАН. О, так вы не спали всю ночь…

ПУШКИН. Дурно, дурно, согласен с вами. В деревне я вставал в пять утра, это было славное время.

РЕЙХМАН. У нас есть поговорка – Morgenstunde hat Gold im Munde.

СОБОЛЕВСКИЙ. Кто рано встает, тому Бог подает.

ПУШКИН. Да, здесь, к несчастью, не то… Кстати, вы завтракали, Карл Петрович?

РЕЙХМАН. О да. Прошу не беспокоиться.

ПУШКИН. Тогда не желаете ли вина? Погребов не держу, но херес найдется.

РЕЙХМАН. Ни в коем случае. Утром не пью. Итак, я должен все посмотреть своими глазами.

СОБОЛЕВСКИЙ. Правило отменное. И впредь поступайте так же.

РЕЙХМАН. Не смею задерживать. Ваше время слишком дорого…

ПУШКИН. В последние дни не могу этого сказать. Прошу простить, что принял вас в неподобающей обстановке. В доме – неряшество, запустение. Жена с детьми уехала в Заводы, что в Калужской губернии. Я хозяйничаю один и живу, как видите, на холостой манер…

РЕЙХМАН. Это не так плохо. Одиночество имеет свои добрые стороны. Так, например, вам ничто не мешает творить.

ПУШКИН. Увы, на сей раз мне одиночество не помощник. Пишу одни деловые бумаги. Нижайше вам кланяюсь. Впрочем, забыл – я хотел просить у вас совета о статуе. (Подводит его к окну.)

РЕЙХМАН. Да, но я агроном.

ПУШКИН. Вы прежде всего человек дела, и я преисполнился к вам безмерного доверия. Не удивляйтесь. Со мной это часто бывает.

РЕЙХМАН. Рад служить.

ПУШКИН. Ваша великая соплеменница – наша славная императрица.

РЕЙХМАН. Весьма значительный монумент.

ПУШКИН. Видите, история такова: при моем вступлении в брак дедушка жены моей – Афанасий Николаевич – думал дать ей в приданое деревню. Однако же на деревне лежал столь большой долг, что желание его, по счастью, осталось неисполненным. Тогда почел он за благо подарить ей эту отличную статую. При этом присоветовал нам ее расплавить, объяснив, что медь нынче дорога.

РЕЙХМАН. Ach, so…

ПУШКИН. Прекрасно. Однако вот беда. Покойная императрица была благодетельницей Гончаровых, через нее они получили дворянство, и потому дедушка полагал кощунственным расплавить статую без соизволения царствующей фамилии. Нечего делать – пришлось мне писать графу Бенкендорфу письмо, взывая к милости августейшего внука, и в конце концов согласие было дано.

РЕЙХМАН. Так. Это хорошо.

ПУШКИН. Чего лучше! Но тут как на грех оказалось, что медь сильно подешевела и расплавлять нет никакого резона. Махнул я рукой, уехал в Петербург, но глядь – вскоре прибывает сюда и статуя. Дедушка прислал.

РЕЙХМАН. И вы не пробовали продать?

ПУШКИН. Как не пробовать! Покупателя не нашлось. Я уж писал двору, уповая на родственные чувства. Тем более в Царском Селе доныне нет памятника императрице.

РЕЙХМАН. Такое ваше обращение не должно остаться без ответа.

ПУШКИН. Вот и я так полагал. И поначалу дело вроде бы шло не худо. По высочайшему повелению статую смотрел академик Мартос, от его заключения много зависело, и вот, извольте видеть, решил он, что, хотя статуя и изрядной работы, искусство ушло далеко вперед и она уже не отвечает новым его законам.

РЕЙХМАН. Это обидно.