Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

Да, Достоевский действительно «пророк русской революции». И не только в том значении, о каком толкует автор этой замечательной формулы. Ибо тот же «Дневник писателя», всей своей интеллектуальной мощью призванный отвратить грядущие на Россию беды, свидетельствовал об их неизбежном приходе.

Это было доказательством от противного.

Достоевский выразил смутное подспудное ожидание (своего рода «национальную идею»), владевшее русским обществом на протяжении второй половины XIX столетия. Это – чувство кануна. На него – каждый по-своему – откликались и Герцен, и Чернышевский, и К. Леонтьев, и Л. Толстой. (Позже его переживут Горький, Маяковский и Блок.)

Лицо Достоевского «тоже» обращено в сторону русской революции. Он – повторим это ещё раз – её двойник. Он не только совместил в себе ее несоединимые полюса. Он сделался также её собственной рефлексией; он ощутил её неутоленную духовную жажду, её великое стремление к идеалу; он отразил её всесокрушающий нравственный порыв.

Он, наконец, обратил против неё всю мощь своего гения.

Более ясно, чем кто-либо из его современников, он разглядел дорогу, ведущую в ад.

Он знал: в иных случаях «высшие цели» могут захлебнуться жертвенной кровью. Он хотел предостеречь всех: и приносящих себя на заклание, и других – на заклание приносимых.

Но когда Россия прислушивалась к своим лучшим сынам?

* * *

А. Боровиковский, писавший автору «Дневника», что за всеми перипетиями только что окончившегося политического процесса стоит «русское решение вопроса», был не так уж неправ. Он верно почувствовал нравственную рефлексию русской революции.

Чувствовал это и Достоевский. Исповедуемая им правда оборачивалась «фантазией», а «фантазия» революционеров очень напоминала его собственную правду.

Будущее могло быть достигнуто только «фантастическим» путём.

Он хотел послать по этому пути своего провозвестника – Алёшу Карамазова. Но уже знал: «его бы казнили».

«И неужели, неужели золотой век существует лишь на одних фарфоровых чашках?» – с горечью вопрошал он.

«Старческий недужный бред», – отвечали ему.

Он записывает в своей «письменной книге»: «Вы скажете это сон, бред: хорошо, оставьте мне этот бред и сон».

Глава 10 Исчезновение героя

Московское полицейское досье 1864–1867 гг.

Весной 1875 г. старорусский исправник Готский, явно нарушая служебный долг, продемонстрировал изумлённой Анне Григорьевне Достоевской «довольно объёмистую тетрадь в обложке синего цвета»[412]: дело о полицейском надзоре над её мужем. Тетрадка эта, надо полагать, небезынтересная для потомков, канула в Лету[413].

Каждая новая находка, связанная с именем автора «Преступления и наказания», – чрезвычайная редкость. Правда, обнаруженные нами в Центральном историческом архиве Москвы (ЦИАМ) документы – отнюдь не исчезнувшие рукописи «Братьев Карамазовых». Это бумаги сугубо официального свойства – очевидно, аналогичные тем, которые были доверительно показаны Анне Григорьевне благодушным полковником Готским. Однако в них заключена собственная – весьма показательная – интрига.

20 августа 1864 г. петербургский обер-полицмейстер направляет своему московскому коллеге следующее послание:

С.-Петербургского Обер-Полицеймейстера Канцелярия Секретно Стол 1. № 4932

Московскому Обер-Полицеймейстеру

Состоявший в С.-Петербурге (под секретным надзором. – И. В.) по Высочайшему повелению, объявленному мне в предложении С.-Петербургского Военного Генерал-Губернатора от 1 Декабря 1859 года за № 867, отставной подпоручик Фёдор Достоевский, сужденный в 1849 году по делу преступника Буташевича-Петрашевского, временно выбыл в г. Москву.

Сообщая о сём Вашему Сиятельству, имею честь покорнейше просить сделать распоряжение о продолжении за Достоевским означенного надзора и о времени выезда его из Москвы меня уведомить.

Генерал-Лейтенант Анненков[414]

Правитель Канцелярии Корсаков[415]

.

В письме есть ссылка на высочайшее повеление, «объявленное» 1 декабря 1859 г. Именно тогда бывший каторжник, ненадолго задержавшийся в Твери по пути из Сибири, получает вожделенное разрешение вернуться в северную столицу. Одновременно за ним учреждается секретный надзор (который, впрочем, и так существовал с 1856 г.)[416]. Выезжая в Европу, автор «Бедных людей» в отличие от прочих граждан вынужден каждый раз обращаться в III Отделение «с особою просьбою»[417].