Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

У Достоевского постоянно присутствует мысль о зыбкости, эфемерности «цивилизации», не связанной органически с «культурой». «Ножницы» между внешними достижениями прогресса и его моральной оправданностью расходятся всё больше. Общество, лишённое нравственного центра, как всякая «бесцентровая» цивилизация, социально и этически нестабильно. Нравственные законы не составляют внутренней необходимости, они соблюдаются лишь постольку, поскольку «городовые стоят». Но в таком случае человек находится в состоянии опасного и неустойчивого равновесия: «Цивилизация есть, и законы её есть, и вера в них даже есть, но – явись лишь новая мода, и тотчас же множество людей изменилось бы. Конечно, не все, но зато осталась бы такая малая кучка, что даже… ещё неизвестно, где бы мы сами-то очутились: между сдираемыми или сдирателями?»[393]

Разумеется, всё, что говорит по этому поводу автор «Дневника», вполне естественно связать с его страхом перед социальными катастрофами, с его неприятием методов революционной борьбы. Сделать это тем проще, что Достоевский действительно страшился революционных потрясений и вовсе не был склонен соглашаться с необходимостью тех радикальных мер, которыми эти потрясения сопровождались (хотя не следует сбрасывать со счетов и знаменитое «расстрелять!» Алёши Карамазова).

Но тут есть ещё и другая сторона. На неё, к сожалению, до сих пор не обращали внимания.

В своих воспоминаниях о Достоевском Суворин пишет: «Во время политических преступлений наших (т. е. покушений. – И. В.) он ужасно боялся резни, резни образованных людей народом, который явится мстителем. “Вы не видели того, что я видел, говорил он, вы не знаете, на что способен народ, когда он в ярости. Я видел страшные, страшные случаи”»[394].

О каком насилии идёт здесь речь?

Здесь не только неприятие того, что Пушкин называл «русским бунтом, бессмысленным и беспощадным», не только естественное отвращение к разгулу слепой и кровавой стихии.

В этих словах – ужас перед провокацией. Перед белым террором – стихийным или направляемым сверху, перед «охотпорядством», взявшим на себя защиту «народной правды»[395].

Это ужас не только пугачевщины, но и – Вандеи. Ибо не в меньшей степени, чем революции, автор «Бесов» страшился контрреволюции.

«Покушение на жизнь графа Лорис-Меликова его смутило, – продолжает Суворин, – и он боялся реакции. “Сохрани Бог, если повернут на старую дорогу”»[396].

«На старую дорогу» повернули через несколько месяцев – после 1 марта; впрочем, этого Достоевский уже не увидел[397].

Кто же войдёт в царство небесное?

В авторском предисловии к «Братьям Карамазовым» сказано: «Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения».

В этом усмешливом замечании довольно серьёзности. Ибо нет «разрешения» на вербальном уровне. Есть – «за словом». И проследив путь Достоевского от «идеализации идеалов» до «материализации идеалов», мы вправе задаться вопросом: каков же сам идеал?

Сравним пока два отрывка из двух отделённых довольно значительным временным промежутком произведений.

Затем, что такое в нынешнем образованном мире равенство? Ревнивое наблюдение друг за другом, чванство и зависть: «Он умён, он Шекспир, он тщеславится своим талантом; унизить его, истребить его»[398].

Это – из «Дневника» 1877 г. Но вот в каких выражениях излагает Петр Верховенский гармоническую «систему» Шигалёва: «У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом… В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей!.. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями – вот шигалёвщина!»

«…Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство» – таков конечный вывод одного из главных «бесов», который сам говорит о себе, что он «мошенник, а не социалист»[399].

Теперь обратим внимание на следующую любопытную подробность. В «Бесах» шигалёвская «система» явлена в качестве проекта будущего (послереволюционного) социального устройства. В «Дневнике» же отдельные черты этой системы совершенно недвусмысленно отнесены именно к современному состоянию общества («что такое в нынешнем образованном мире равенство?»). Прилагая «бесовскую» идею к «нынешнему» миру, Достоевский тем самым признаёт её связь не только с «социализмом», но и с торжествующей в этом мире буржуазной моралью[400].

«Нет, у нас в России надо насаждать другие убеждения, – пишет автор “Дневника”, – и особенно относительно понятий о свободе, равенстве и братстве»[401].